Яков Цветов - Птицы поют на рассвете

Может быть, пока она спала, ребята пришли с задания? И может быть, все обошлось? Она не могла представить себе Костю мертвым. Это было невозможно представить. Совсем невозможно. Даже здесь, на войне. Иногда, правда, Ирине виделось его лицо — бледное, изможденное, осунувшееся, но не безжизненное. Оно должно было улыбаться, лицо Кости, даже такое. На нем всегда теплились темные задумчивые глаза.

Наступило утро, и землянка-столовая наполнилась гомоном. Как обычно, Ирина ставила на столики горячие миски и котелки, обжигающие губы кружки с кипятком и консервные банки, заменявшие кружки. Место за третьим столиком было свободно, и вон те места — Паши и Толи Дуника — тоже не были заняты. Костя не вернулся, окончательно поняла Ирина.

Но Костя вернулся. Все вернулись.

Ирина то и дело выглядывала в окошко и вдруг увидела: три фигуры отделились от сосен, и сосны тронулись им вслед, так явственно ощутила она движение. Ирина побледнела, она почувствовала это. Ирина поверила было глазам, но командирская землянка проглотила мелькнувшие фигуры, и сразу остановились сосны, все снова приняло застывшие очертания, даже вершины и ветви, точно их и не касался пролетавший ветер. И она усомнилась: может, ей только показалось, что это они?

И все-таки они! Ирина видела Костю: за тысячу километров узнала бы его! Теперь уже не беспокойство, — нетерпенье мучило ее, и она не могла сладить с ним.

Наконец в землянку вошли Паша и Толя Дуник. Они тяжело опустились у столика возле самого входа, словно уже не хватило сил сделать еще один шаг. Какие стянутые, бескровные лица, какие недвижные запавшие глаза, такие глаза не могут быть у живых. Ирина даже положила руку на плечо Толи, будто хотела убедиться, что он живой.

Быстро съели они все, что Ирина подала, и ей пришлось еще принести хлеба и каши.

Они ушли.

А Кости нет и нет.

Она услышала шаги, неровные, трудные, медленные. Но все равно узнала: Костя! И побежала навстречу. Левенцов улыбнулся, и сильней забилось ее сердце. Опустевший было мир опять щедро наполнился, в нем снова все жило.

Левенцов шагнул в полумрак землянки. Под ногами пружинила настланная хвоя. Он осматривался, точно и не был здесь никогда. Глаза ничего не воспринимали, так устал он. Ирина принесла щи, и над тарелкой тонкими золотистыми спиральками поднимался пар.

— Ешь, Костя…

Левенцов не притрагивался к еде.

— Ну ешь же, — попросила Ирина.

Ей снова стало не по себе. Она побрела в противоположный конец землянки, где гудела плита. Левенцов пошел за ней, взял ее руки, державшие кончик передника у глаз. Она повернула к нему лицо, уже не старалась совладать с собой: из радостных глаз текли слезы.

— Что, Иринка? — посмотрел на нее Левенцов.

— Я так боялась, — припала к нему. — Так за тебя боялась…

— И зря, как видишь, — улыбнулся Левенцов. — Человеку кажется, что несчастье всегда естественней и ближе к нему, чем радость. Вот и ты…

— Сейчас только радость, — сверкнули ее влажные глаза. — Ты же тут!

Вытерла кулаком глаза, поправила косу.

— Ты не смотри на меня. Не смотри… Не надо. Пойдем, поешь…

Вместе вернулись к столику. Над тарелкой все еще поднимался пар. Левенцов ел жадно и торопливо. Ирина, успокоенная, смотрела, как он ел.

— У тебя на лбу морщинки, — удивленно сказала она. — Вот…

Ему было приятно прикосновение ее пальцев.

— Первые морщины всегда ложатся на лоб, — с наивной убежденностью промолвила Ирина.

— Почему на лоб?

— У меня тоже за ночь появились морщины, — возбужденно сказала Ирина, будто хотела этого. — Да-да. Посмотри.

— На лбу появляются потом, — покачал Левенцов головой. — Первые морщины врезаются в сердце. Только мы этого не видим, мы чувствуем это. И когда они появляются, больно.

— Зачем ты об этом?

Левенцов не ответил.

— Тебе просто надо отдохнуть, Костя, — по-своему поняла она то, что сказал Левенцов.

Он посмотрел на Ирину так, словно не понимал, как можно уйти и остаться одному, без нее.

— Еще полчаса назад я сам только и думал об отдыхе, это было единственное и самое большое, чего мне хотелось…

— А теперь? — взглянула на него Ирина. Она радостно улавливала в его словах что-то очень для нее важное.

— А теперь нет. Теперь же со мной ты…

— Я нужна тебе, да? — простодушно спросила Ирина. Все в ней нетерпеливо ждало ответа.

— Ты очень нужна мне, — произнес Левенцов. — Сейчас. Завтра. Всегда.

— Раньше ты не говорил мне этого.

— Об этом, наверное, не говорят.

Ирине хотелось, чтоб он продолжал.

Но Левенцов опять замолчал.

— Знаешь, Костя, иногда мне кажется, что тебя и нет вовсе, что я придумала тебя. Именно таким, какой ты есть. Я многое придумываю… — с жаром сказала Ирина. — И как будет потом, и как могло быть, если б не война. Обязательно, Костя, надо придумывать, надо что-то из будущего добавлять к настоящему, понимаешь? Иначе трудно жить. Я и не умею иначе…

Она повернула голову, посмотрела в окошко: там все еще белело утро. Левенцов заметил, для нее уже не существовала землянка, не было обструганного столика с желтыми овальными сучками, не было глухого наката и полумрака под ним — мечта растворила все. Ирина, видел он, мысленно унеслась далеко отсюда.

А ей казалось, что бежит через поля, на которых гигантские кроты проточили окопы и землянки, через города, заваленные битым и горелым кирпичом, как после землетрясения. И вспомнились домик в апельсиновой роще, в котором прожила когда-то целое лето, синее и теплое море, куда апельсиновые деревья обронили свои тени, горы со снежными вершинами, будто молоко течет под небом, и ветер, приносящий оттуда не холод, а сладкий запах дождя. Что же из двух — жизнь? То, что здесь, перед ней, или домик и апельсиновые деревья над морем, кинувшие тысячу солнышек в синюю воду? «И это, и то?» Ирина смотрела сквозь стекло окошка, словно перед ней стояло то, о чем думала.

— У тебя сейчас такие глаза, будто ты видишь необыкновенное, — пошутил Левенцов. — Что же ты видишь там, Ирина?

— Тебя. Я и там вижу тебя, — засмеялась она. — А ты? Ты меня видишь, когда меня нет с тобой?..

Левенцов промолчал. Что сказать ей? Сказать, что думал о ней, когда они, трое, лежали в овраге, окоченевшие, измученные, думал о ней и о матери, и лица их сливались и были схожи, как две капли крови, как солнечные лучи? Может быть, от матери и идет эта сильная любовь к женщине?.. Это было трудно и страшно, Ирина, напасть на часовых, убить дежурного офицера… Он знал, что добудет схемы аэродромов, знал, что останется жив. Так и есть, Ирина, без нее он был бы слабее… Он понял, что любовь приходит, когда одному уже нельзя, когда в сердце накапливается много сил и тепла и человек ощущает потребность делиться этим. И тогда ищет ее, лучшую, единственную. Свою единственную встретил он на дороге войны. Нет на той дороге случайных попутчиков, только люди, у которых общая беда, общие испытания и общие надежды. Одна жизнь и смерть, возможно, одна. Этой самой крепкой общностью на земле и связаны он и Ирина. Может быть, любовь возникает и из великого горя, как героизм порождается здесь и ненавистью?