Яков Цветов - Птицы поют на рассвете

Рядом с Захарычем — парень в шинели с прожогами. Глаза смотрели прямо, со сдержанным достоинством. Заметив, что Захарыч собирается о нем сказать, внятно произнес:

— Плещеев. Лейтенант. Командир батареи. Попал в плен. Бежал. Вот мои документы. — И положил на стол офицерское удостоверение.

— Ясно, — сказал Кирилл.

Он падает у самого орудия, пробует подняться, но силы покидают его. Он знает, что ранен, хоть и не видит нигде крови и боли тоже не чувствует. А подняться никак не может. И Плещеев закрывает глаза. Он еще успевает заметить на земле замкового, его тело без головы. Замкового легко узнать по сапогам — рыжие голенища. Больше никого из расчета. Только воронка у орудия, и поодаль — воронка. Но минуту назад все были на своем месте, напряженно припоминает он. Где же они? Бомба искромсала? Потом — колючая проволока. Приподняв голову, смотрит: ровное поле с бетонированными дорожками, воронки в разных местах, серое здание, с которого обвалился верхний этаж… «Как замковый без головы», — возвращается память. Как попал он сюда, за колючую проволоку? — пробует вспомнить. Ничего не получается. «Так это же аэродром, пустой аэродром», — говорит он себе вполголоса. «Лежи», — сильно дергает его кто-то за рукав. Он видит возле себя человека в шинели, с нашивками старшины, без пилотки, черные курчавые волосы на голове спутаны, лицо обросло темной щетиной, будто испачкано сажей, и к небритым щекам пристали желтые песчинки. «На», — чернявый старшина подает котелок. В котелке вода. Он припадает к котелку и пьет, пьет… Кажется, напился вдосталь. Он отставляет котелок, в нем еще есть вода. Но почему он здесь, на аэродроме, не может Плещеев понять. О, да по всему полю раскиданы люди в красноармейских шинелях, водит он глазами, лежат, ходят, сидят у воронок — оттуда бьет дым. Костры, значит. «Так это плен?» — догадывается, и его охватывает ужас. Он силится еще раз приподняться, чтоб лучше рассмотреть все. «Нет, — дрожат его губы. — Нет!» — уже кричит он. «Лежи», — старшина берет его за плечи, кладет на землю, укрывает плащ-палаткой. Он смотрит на старшину с черными курчавыми волосами, сбившимися на голове, и совсем светлыми глазами, непонятными на этом темном лице. «Кто он? Откуда?» Что-то знакомое в чертах лица, знакомый голос. Он не замечает, что льет дождь. Он никак не согреется, озноб шарит по всему телу. Голова тяжелая, мутная, ничего долго удержать не может и кружится, кружится… А повыше живота какое-то неприятное жжение, и ноет там, внутри. Он нащупывает повязку, как пояс, охватившую живот, узелок на боку. И повязка медленно возвращает его к орудию, к воронке у орудия, к рыжим голенищам замкового. Плещееву не по себе, между этим и пребыванием его здесь никакой связи, все как-то отрывочно, отделено друг от друга. Свет и тень. Свет и тень. Над ним склоняется женщина. Она откидывает плащ-палатку, уже темно, и он не видит ее лица. Женщина разматывает повязку на животе, мажет какой-то мазью, снова накладывает бинт. Чернявый старшина — оказывается, высокий, — склонив голову, стоит рядом с женщиной. «Все хорошо, — говорит она. — Главное, контузия проходит». Чернявый старшина: «Еще вчера пришел в себя. А когда мы несли его сюда, думали, кончится. Начал соображать, что к чему». Женщина шепотом: «Только б не заметили, что ранен. Тогда конец. Выискивают раненых и больных». Плещеев все слышит и понимает: это о нем. «Мы в сторонке, сюда пока не ходят. Пробежит, случаем, немец или полицай, и ничего — вроде устроились мы спать». Чернявый старшина умолкает. Потом: «А регистрация идет?» — «Да». — «Остался же один день. Сможет?» — кивает чернявый старшина на Плещеева. «Риск, конечно. Рана все же». — «А и тут риск». Плещеев слышит и это. Женщина уходит. «Лежи, — говорит чернявый старшина. — Я скоро». И правда, возвращается скоро. Приносит баланду. Запрокинув голову, оба пьют ее прямо из консервных банок. А потом — ночь, пробуждается, снова засыпает. И опять день. Возле него все тот же чернявый старшина. А в самом деле, лежат они в сторонке, соображает Плещеев, самое движение, и костры, видит он, далеко отсюда. Большое поле! Но надо же что-то делать! Так же нельзя — плен… «Послушай», — обращается к старшине. Тот обрывает его: «Лежи». Потом: «Еще вот стемнеет, и пойду за баландой». Почему — когда стемнеет? — не понимает Плещеев. Другие, видел он, еще дном несли котелки и такие же банки жестяные. Чернявый старшина усмехается: «Ты не узнаешь меня, лейтенант? Я же Коган, наводчик третьего орудия. Натан Коган. Меня направили в твою батарею в то утро, когда снаряд разбил наше орудие. Не узнаешь? Так вот, гитлеровцы при свете увидят меня и сразу узнают, что я Коган. Потерпи, друг, видишь, вечереет». — «Послушай, — уже твердо говорит Плещеев. — Какой это ты говорил один день остался?» Натан Коган хмурится, замечает Плещеев, он настороженно оглядывается. «Тише. Лежи». — «Какой, спрашиваю? Про какой день разговор?» Натан Коган хрипло — в самое ухо: «Завтра ночью попробуем бежать. Пока еще слаба охрана. Тут у нас группа. Нашли проход. Лежи». Все смешивается в голове. Бежать… группа… проход… Все смешивается в голове. День тянется в напряженном ожидании. Потом — темнота. Вместе с Натаном Коганом и еще с кем-то лежит уже возле груды кирпича, недалеко от заграждения. Он слышит крик. Крик по ту сторону проволоки. «Караульного прикончили». Кровь толчками ударяет в сердце Плещеева. Кинжалом прикончили. Выстрела же не было. Или он в волнении не расслышал? С земли вскакивают тени. «Много как!» — схватывает сознание. Он тоже вскакивает, с трудом, даже не представляет, откуда силы. И — на проволоку. Пилотка в руках, и потому шипы не так впиваются в ладони. А потом — выстрелы. Но они успевают отбежать далеко…

— А ты? — взглянул Кирилл на светлоглазого с жесткими курчавыми волосами, видневшимися из-под шапки.

Спокойным движением расстегнул тот гимнастерку, грязную и рваную, залез рукой под нательную рубаху, достал партийный билет и передал Кириллу.

— Так, Натан Коган, — вернул Кирилл партийный билет. — Расскажи-ка. Кто? Откуда?

— Я из Черкасс. Такой зеленый-зеленый город на Днепре. — Натан умолк, словно внутренним взором окидывал город свой на Днепре. — Работал на бойне. Потом сдал экзамены на истфак Киевского университета. Хотелось, знаете, учиться. Был уже на четвертом курсе, когда Гитлер сбросил бомбы. Я сложил книги, понял: кончился мой университет, я уже солдат.

— В плен вместе попали? — показал Кирилл на Плещеева.

— Вместе.

— Ну, он был контужен. А ты?

Голова Натана чуть склонилась, словно отяжелела от возникших в ней страшных воспоминаний. Ему показалось, что и слова не произнесет, и вдруг с удивлением услышал, что говорит. Немцы зашли батарее с тыла. Артиллеристов, верно, не успели вовремя предупредить, чтоб оставили огневую позицию. «На войне, сами знаете, такое бывает…» Немцы ударили прямой наводкой. Весь расчет орудия погиб. Вот только командир батареи, контуженный и раненный в бедро, и он как-то уцелели. «Когда увидел, что немцы окружают нас, снял с орудия замок. Успел бросить в кусты. А тут уже и немцы…»