Яков Цветов - Птицы поют на рассвете

А Кастусь лежал, уткнувшись лицом в снег. Ни одного движения не сделал он, когда Кирилл бережно повернул его. Кирилл расстегнул на нем ватник, ладонь почувствовала кровь. «Глубокую воду не замутишь…» — вспомнилось Кириллу.

Захарыч понуро смотрел, как лошадь перебирала ногами. Вожжи вяло болтались в руках. Сани тянулись по смороженному жесткому снегу, полозья то и дело проваливались, и лошадь замедляла бег. Оглядываясь, он уже не видел ни саней Михася, ни саней Левенцова с Натаном, Толи Дуника, Ивашкевича и остальных, ехавших сзади. Захарыч слышал, как Кирилл, сидевший сбоку, тяжело переводил дыхание. За спиной Захарыча, накрытый брезентом, лежал Кастусь. У ворот маентка Захарыч по приказанию Кирилла сбросил мешки с крупой, сахаром, ящики с консервами, которыми он с Пашей загрузил сани, и уложил в них Кастуся.

Свет уже раздвигал деревья и входил в лес.

Захарыч испытывал неимоверную усталость, будто из него выжали все силы. Он понимал, усталость эта не от страха минувшей ночи, — от трудного мужского горя, которое не поддается слезе. Вытянутые ноги Кастуся упирались в него сзади, он чувствовал их беспомощность — ни шевельнуть ступнями, ни шелохнуться не могли. Как палки. Он и лежал, как поваленное дерево, которое уже не поднимут соки земли. Совсем недавно он еще курил, кашлял. Захарыч повернул голову, почему-то подумалось: вот-вот, как бывало, Кастусь зайдется кашлем. Прислушался даже…

Он не задумывался, почему смерть Кастуся так подавила его — столько же смертей видел уже… «Пусто будет потом без таких, как он. Пусто и нелегко. Такие мужики вот как нужны будут после войны, еще более, чем до войны. Работный же человек…» Но это не объясняло, что вызвало в нем опустошающую скорбь. Может, погодки — потому? Может…

— Ты ж куда правишь? — Голос Кирилла вернул его на дорогу, заставил дернуть вожжи. — Левей!

Он и не приметил, как повернул на лагерный «пятачок», на тихую полянку.

Вот и прибыли. Вот и прибыли.

Потом копали могилу Петро, Михась, Толя Дуник. Копали на краю полянки, возле одинокой березы, заблудившейся в еловой толпе. Копать было трудно, земля тут заматерела, плотная, слежавшаяся, ни плугом, ничем не тронутая, и не хотела разверзаться, тысяча корней в глыби перепутались, перевязались меж собой, лопате и копать и рубить. И Петро привычными руками копал и рубил, и Михась копал, рубил, и Толька… Никого еще не клали в эту твердую, вековую землю, размышлял Захарыч, Кастусь первый…

Вместе со всеми стоял Захарыч у березы, смотрел на удивительно белое лицо Кастуся, на рыжую, словно солнечную, бороду. Кастусь лежал на брезенте на снегу. Лицо и вправду слишком белое, оттого, наверное, подумал Захарыч, что свет спокойного снега падал на щеки, на лоб. Еще показалось, что Кастусь устыдился: он не собирается долго лежать, вот так, недвижно, только вот отдохнет чуть после ночи, все-таки опасная и трудная была ночь…

Потом Кастуся обернули брезентом, опустили в могилу. Кирилл бросил горсть земли, и Петро, и Михась, и Толя Дуник бросили, и Захарыч подошел к могиле, тоже бросил, и Ирина бросила. Левенцов поддерживал ее, она едва ступала, она зачерпнула ладонью землю, и земля выпала из руки, еще раз нагнулась, зажала комок, дойти до могилы не смогла — и комок рассыпался на лету.

Потом Кирилл сказал Ивашкевичу:

— Говори…

Кирилл невнимательно слушал Ивашкевича. Вспомнился затерянный среди болот хутор Ручьи, неогороженный травянистый двор, где все было по-хозяйски на месте, представил себе Кастуся в картузе и сапогах с короткими голенищами, в тех самых, которые и сейчас были на его ногах. «Ох, и сила! Ох, и сила!» — сокрушался Кастусь, рассказывая Кириллу о немецких танках. «Дай-то бог, чтоб немцы бежали поперед наших танков», — сказал тогда на хуторе Кастусь. И ждал этого времени, и подготавливал это время.

Не о том ли заговорил Ивашкевич? Кирилл посмотрел на него.

— Еще один ушел от нас… — Ивашкевич стоял у могилы. — Смерть героя не бесследна. Может быть, он помог тому, чтобы на день раньше кончилась война, на час…

«Верные, верные слова твои, Гриша», — подумал Кирилл. Он уже не отвлекался от того, что говорил Ивашкевич.

— Гитлер заставил нас заниматься войной. Самым тяжелым и самым ненужным делом. Но уж раз заставил, — голос Ивашкевича сорвался, — раз заставил, — повторил он, — всей силой, всей ненавистью своей будем делать это дело.

Он опустил голову, умолк.

Все молчали.

Лагерь продолжал жить своей жизнью.

Петро пошел сменять бойца в «секрете». Михась и Хусто отправились в дозор, после разгрома Тучи немцы, наверное, сегодня особенно забеспокоились. Ирина помогала Сидоровне готовить обед.

Разгружали добро, доставленное из Тучи. Тащили в землянки, в столовую. Кирилл слышал довольный голос Алеши Блинова, возившегося с оружием и боеприпасами.

— Целый полк вооружить можно… — покачивал Алеша Блинов головой.

— Нам же, братец, народ вооружить надо, — подошел к нему Кирилл.

Под деревом Крыжиха перевязывала Плещееву руку.

— Что, серьезно? — остановился Кирилл. Оказалось, легкое ранение.

Возле кухни Петро и Захарыч ставили котел. Кирилл подошел ближе к саням, у которых суетился Паша.

— А ну давай, Тюлькин! — взялся Паша за ручку бидона. — Подхватывай.

— Видел, что грузил? — кивнул Тюлькин на молочный бидон и с насмешливым удивлением помахал рукой перед глазами Паши. — Видел?

— Видел.

— Молочка захотелось? — язвил Тюлькин. — К мамкиной бы титьке приложился.

— Ну, такого от мамкиной титьки не получишь, — со знающим видом сказал Паша и одним махом откинул крышку бидона. Запах спирта оглушил всех, кто стоял рядом. — Я этот дух, братцы-однополчане, сквозь металл унюхал.

Паша лихо захлопнул крышку.

— Так кто подсобит?

Несколько рук одновременно ухватились за бидон, но Тюлькин опередил всех.

— Куда прете? — огрызнулся он. — Паша, взяли давай!

Кирилл сидел на корточках у печки, сделанной из железной бочки, которую привезли тогда с Лоркиной Горки, и подкладывал в огонь дрова. Пламя разгоралось и бросало яркие отсветы, сжигая тени на лице. Он откидывал назад голову, защищаясь от дышавшего на него жара, и с улыбкой жмурил глаза, словно смотрел на солнце. На поленьях, скрестив ноги, примостился Коротыш.

Так и прозвали партизаны этого тринадцатилетнего хлопчика — Коротыш. Звучало прозвище ласково. В Теплых Криницах появился он в сорок первом году, летом, когда здесь проходили отступавшие советские войска. Он шел вместе с отцом, сержантом. Во время перестрелки в Теплых Криницах отца убили. Мальчика приютил старый и хворый колхозный сторож, но тот протянул недолго. Тогда Коротыш пошел в Тучу, в маенток. Там и привязался к Шалику.