Яков Цветов - Птицы поют на рассвете

— Ай, Коротыш, — засмеялся Кирилл. — Ты и в нас палил бы, когда мы напали на Тучу, а?

— Зачем вы это, дядя Кирилл? — повернул к нему недовольное лицо Коротыш.

— А если б там, в свалке, мы не разобрались и застрелили тебя? Бой же…

— Не, — убежденно помотал Коротыш головой. — Не застрелили б…

— Почему так уверен?

— У меня ж автомат был.

— И что?

— А когда у меня в руках автомат, хоть кто подвернись, а уложу.

— Меня и уложил бы. Я-то тебе и подвернулся. — Кирилл вспомнил, как бесстрашно бросился Коротыш в отстреливавшуюся караулку, как метко угодил в того, кто убил Кастуся.

— Ну зачем вы это, в самом деле, дядя Кирилл. — Коротыш сдвинул набок ушанку, на которой была пришита матерчатая звездочка. Вид у него смущенный.

В землянку вошли Ивашкевич и Тюлькин.

— Вернулся с хуторов, — кивнул Ивашкевич на Тюлькина.

— Вижу. Что скажешь?

— Казимир, — зло произнес Тюлькин. — Попа Феодосия сын.

— Опять Казимир, — неопределенно отозвался Кирилл. — А что Казимир?

— Донес, гад, на двух моих. Расстреляли. Теперь все боятся и слово мне сказать.

— Побоятся, еще бы! — вскипел Кирилл. — Он что, по-прежнему в полиции? В Лесном?

— В Лесном. В полиции. И, гад, хвалился, что пятьдесят большевиков сам лично расстрелял.

— Убить бы гада! — выпалил Коротыш и сконфуженно взглянул на Кирилла.

— Надо с поповским сынком рассчитаться, — сказал Кирилл.

Ирина и Коротыш, одетые как путники, ждали Захарыча у землянки. Он должен был подвезти их поближе к селу.

— Думаю, ребятки, вам удастся подрядиться к попу на недельку, — сказал Кирилл. — Хорошо, если б удалось. У попа связи с немецкими офицерами. Ну, и Казимир, конечно. Потолкаться там с умом, можно многое узнать. Рассчитываем на тебя, Иринка. А на Коротыша, что и говорить, — похлопал он его по плечу. — Рвется Казимира убить, — произнес, пряча усмешку. — Ты, Иринка, до времени уж убереги от него Казимира. Так все ясно? Неделя — срок немалый.

Ирина положила за пазуху документы, приготовленные Алешей Блиновым на потертом бланке. «И не скажешь, что только вчера сделаны…» — удовлетворенно подумала она.

Подошел Захарыч. Зубами стянул рукавицу, поздоровался с Ириной, с Коротышом, оглядел их и остался доволен.

— Жебраки! Еще бы торбу, и настоящие жебраки… Так пошли?

Пошли. Ветер сдувал с сосен холодную синеватую пыль, падавшую на лицо. Ирина прикрывала глаза. Она глубоко дышала, и перед нею все время клубилось легкое морозное облачко.

На старом заброшенном волоке, где находился партизанский транспорт, сели в сани.

Когда выехали за опушку, до самого горизонта открылось перед ними синее морозное небо. Начиналось утро. Солнце, раскаленно-красное, каким оно и летом не бывает, отделилось от земли и поплыло им навстречу. Дорога, холодная и рыжая под низким солнцем, вела куда-то в белую пустоту.

Наконец вдалеке показалось селение. Ирина и Коротыш вылезли из саней. Захарыч осмотрелся, повернул обратно. А они направились в селение. Натоптанная тропка вывела в улицу, присмиревшую от холода. Со стрех зубчато свисал набрякший снег, обложивший крыши белыми воротничками.

— Не замерз еще? — посмотрела Ирина на Коротыша.

— Ха! Как маленького спрашиваешь…

Повернули к церкви. Теперь солнце стояло над самой колокольней, и крест был тоже огненно-красный, как солнце.

Отец Феодосий как раз выходил из церкви. Он спустился со ступеней и пошел через придавленный снегом белый двор к высокому дому, выступавшему перед разросшимися елями. Он заметил путников, покосился на них.

— Доброго здоровья, батюшка, — сказала Ирина и учтиво поклонилась.

— Из каких мест? — Голос отца Феодосия настороженный, неласковый.

— Из-под Минска мы.

— А тут как?

— Проходом мы. За Брест путь держим.

— Ну, с богом, — равнодушно произнес отец Феодосий и двинулся дальше.

— Хлебца бы кусочек, — смиренно попросила Ирина. — Мы и отработать можем.

— А чего можете? — Отец Феодосий смотрел на Ирину, совсем жалкую в пальтишке и старом выцветшем платке, на Коротыша в больших, не по ноге, валенках. — Да нет, ничего не надо, — махнул рукой.

— Ох, батюшка, — взмолилась Ирина. — По хозяйству все умею. И он, — кивнула на Коротыша, — и он без дела не будет. Не откажите, батюшка. Дорога-то еще дальняя.

Отец Феодосий с минуту размышлял, брови его поднялись на гладкий и бледный лоб.

— А бумаги какие есть?

— Есть, батюшка. — Ирина торопливо сунула руку за пазуху, чтоб достать документы. — Есть. Как же — без бумаг…

— Идите в дом, — хмуро согласился отец Феодосий. — Там покажешь.

Он ступал впереди, солидно, грузно, не спеша.

Маленькая широкая попадья озадаченно смотрела то на отца Феодосия, прошедшего на середину кухни, то на замерзших девушку и хлопчика. Они неуверенно топтались у порога.

— Помощничков, матушка, получай, — небрежно показал на них поп.

— Господь с тобой, — всплеснула руками попадья. — Какие там помощнички! Хлеб, что ли, у нас лишний?..

— Не ворчи, матушка, — строго сказал отец Феодосий. — Не ворчи. Все ж полегче тебе будет. А не сгодятся — и порог недалеко. — И повернулся к Ирине: — Ну давай, какие там у тебя бумаги…

На кухню выглянула дочь. Высокая, ладная, горделивая. Густо-рыжие волосы ее напоминали подстриженный куст, зажженный солнечной осенью.

— Жар-птица, — не удержавшись, шепнул Коротыш Ирине. Она незаметно улыбнулась и сжала его локоть: молчи.

Неделю пробыли они в поповском доме. Ирина топила печи, убирала комнаты, стирала, чистила ковры. И Коротыш не сидел сложа руки, хватало дела и ему — дрова таскал, расчищал от снега дорожки во дворе. Отец Феодосий и попадья были довольны — работящие, невзыскательные ребята.

Поповна Ганна вначале не замечала Ирину. Ганне было двадцать семь лет. Она окончила курсы счетоводов и до войны работала в райпотребсоюзе. Теперь целыми днями лежала на кушетке, читала книги, иногда, раскрыв ноты, бренчала на пианино и напевала. Ирина как-то похвалила ее голос.

— Да? — с притворным безразличием откликнулась Ганна. — Ты находишь мой голос приятным?

Потом Ганна даже подружилась с Ириной. Рассказала, что брат ее, Казимир, на короткой ноге с офицерами, что она, возможно, за одного из них, эсэсовца, выйдет замуж и скоро, после войны, поедет с ним в поместье его отца в Силезию…

Часы показывали полдень, когда Ганна, потягиваясь, вышла из спальни. Под вялыми невыспавшимися глазами синели круги. Она не отдохнула после бурно проведенного вечера. Какой там вечер, гости разъехались лишь под утро.

Ганна, как всегда, ступала плавно, едва касаясь пола, на котором валялись скомканные обертки конфет, винные пробки, окурки. Ну как, нравятся Ирине ее гости? Вот это люди! Культура! Шик! Тот, который сидел рядом с Казимиром, и есть эсэсовец Иозеф Штрумпф, ее жених. Прелесть ее Иозеф! Весело проведут они рождество. Приедет и оберст. Оберст — начальник штаба дивизии, говорил ей Казимир, он родственник Иозефа, после рождества отправляется на Волгу, тут у них какая-то задержка произошла. Рождество будет веселое. С вином, с музыкой, с танцами. Пусть она останется, Ирина. Сама увидит. Куда ей спешить. До сочельника-то всего три дня, пусть остается.