Яков Цветов - Птицы поют на рассвете

«Но разве я умер, разве я не среди живых?» — вырвалось у него. Стая вспугнутых птиц шарахнулась с берез, как туча, развалившаяся на глазах. Птицы помахали в синеве темными, как крошечные тени, крылышками и кинулись догонять солнце. «Жизнь продолжается, что́ бы ни произошло, — размышлял Кирилл, рассеянно следя за полетом птиц, пока они не растворились в серебристом воздухе. — А жизнь продолжается — борьба продолжается… Может быть, именно в трудных обстоятельствах, как вот сейчас у меня, особенно глубоко постигаешь, что такое человеческое достоинство».

Он поднялся с пня. Он шел дальше, все равно куда. Миновал лесную лужу, затянутую ледяной пленкой, под ней перебегали пенистые глазки́, какие бывают на проросшем картофеле, и потемневший лед походил на грязное стекло, которое забыли протереть. Он увидел себя у речушки за Косым бором, мраморное небо колыхалось на ее дне. Перелетев через Косой бор, ветер истратился, и умолкли вершины деревьев, остановились тени на земле. Кирилл повернул обратно. В нем, почувствовал он, неутолимо билась радость существования, и он не собирался уступать. В нем рождался кто-то другой, лишенный растерянности и уныния. Он снова населил радостью небо, землю, пути по которым когда-то шел и которые перед ним лежали. Все по-прежнему стало ему дорого как только может быть дорога жизнь, которая к тебе вернулась.

Четыре дня назад Михась принес с «почты» записку Алеся. Алесь сообщал, что в поисках партизан немцы прочесывают окрестные леса. И ссылался на разговоры в городе. Слухи об этом были и в селениях, куда заглядывали Захарыч, Михась, Плещеев… Прибежал и Тюлькин, задыхающийся, глаза навыкате: чуть на эсэсовцев не напоролся, когда подходил к веске у Змеиного болота.

— Страху нажрался — во! — провел рукой по горлу. — Как пить дать сюда пойдут…

«Должны пойти, — размышлял Кирилл. — Партизан в лесах развелось столько, что и тут в пору начинать большую войну», — вспомнился ему оберст. «Рама» не раз кружила над лесом и для острастки сбросила несколько бомб. Ходили в лес и каратели. Почти до самого «секрета» добрались, но дальше, через болото не пошли. «А могут и пойти», — говорил Кирилл Ивашкевичу. Ивашкевич соглашался: могут. «Не застали б нас врасплох». Усилили дозоры. День и ночь ходили партизаны вдоль опушек, скрывались в лесных логах, в камышах и высматривали, чтобы в случае опасности оповестить лагерь. Что и говорить, трудное для отряда настало время.

В это утро Кирилл послал Михася, Пашу и Петрушко следить за Большим шоссе. Шоссе огибало лес и с восточной стороны приближалось к Ведьминому омуту.

Они миновали бор и вышли на старые выломки. Здесь они встретили солнце. День начинался у них на глазах.

Солнце поднималось по стволу невысокой сосны, одиноко стоявшей далеко, у края выломок. Они осмотрелись. За выломками тянулся лес.

— Пошли, — сказал Михась.

— Пошли, — ответил Паша.

Поравнялись с одинокой сосной, с той, что у края выломок. Солнце уже присело на ее макушку. А под солнцем, на суку, они увидели синицу. Положив клюв на крыло, она удивленно смотрела на них. Воздух уже успел нагреться и вился перед глазами, будто в землю ввинчивались стеклянные штопорки.

Прошли еще немного. Начиналась опушка. Остановились. Паша взобрался на высоченную ель. Он смотрел из-под руки против света. Ему открылась дорога — километра полтора в одну сторону и с километр в другую, и там, за поворотом, пропадала.

Полчаса, час, два. Тихо и пусто на дороге. Пронеслись четыре грузовика, крытые брезентом. Потом еще один, с разрисованным бортом. Пролетел со стрекотом мотоцикл. Намотав веревку на руку, старик, натужно склонившись, тащил худотелую корову. Паша долго смотрел ему вслед.

— Ей-бо, братцы-однополчане, без поллитры тут со скуки сдохнешь, — негромко жаловался Паша. — Не знаю, куда глаза девать. Ну, вон еще баба плетется с мешком. Ей-бо, сдохнешь…

— Не трепись. Смотри в оба, — запрокинув голову, сказал Михась.

— Смотреть-то на чего? Вон на ту бабу?..

Петрушко тоже поднял глаза на верхушку ели — там виднелись то ноги, то спина Паши.

— Слава богу, никого, значит… — Не спеша, по-стариковски уселся Петрушко под ель.

Как раз полдень. Тени свернулись клубочком и улеглись деревьям под ноги. «Солнце уже на жар пошло», — закрыл Петрушко глаза. Потянулись долгие спокойные минуты. «И соловью бы пора. Зяблик вон лихо распевает, а соловья не слыхать, — приходили в голову тихие мысли. — Весна что-то холодноватая, потому и не слыхать еще. И вся-то жизнь теперь холодная, не такая, какой ей быть. И чего тому немцу было нужно?..» Под прикрытыми веками вставал медленный мир, и было в нем то, что Петрушко видел когда-то, и то, что хотелось ему видеть, но еще не увидел, все вперемешку, и он забыл, зачем он здесь, под елью на опушке. И о Паше забыл, и о Михасе. Он услышал протяжный зов кукушки и улыбнулся в ответ, и представил ее себе: большую, пепельно-серую, с игривыми черноватыми полосками по белому низу. Полуразвернув крылья, она раскланивается то в одну, то в другую сторону. Он сбился со счета, прислушиваясь к монотонному голосистому кукованию. Не ему ли пророчит птица годы, годы и годы жизни, простодушно подумал Петрушко и открыл глаза.

Он опять увидел Пашу. Тот прижался к толстой ветке, упираясь сапогами в сук, достал из кармана ломоть хлеба, кусочек завоженного сала и стал уплетать. Лениво водил Паша глазами вправо-влево, смотрел, как слетались к луже воробьи, как под ветром шевелились на дороге сухие прошлогодние листья.

Вдруг Паша дернулся, весь подобрался, будто для прыжка. Взгляд его встревоженно устремился в одну точку, словно боялся потерять то, что внезапно обнаружил. Даже провел ладонью по глазам, как бы протирая их, чтобы лучше видеть.

— Немцы! — кинул Паша вниз. Он ждал, что это случится, а когда случилось, показалось слишком внезапным. Он не заметил, что ухватился за край ветки с порыжелыми твердыми иглами, они впились в пальцы, и тогда увидел свою руку на ветке, но не отнял ее.

Немцы вышли из-за поворота. Они шли, положив руки на висевшие через грудь автоматы.

— Сматывайтесь в заросли! Сматывайтесь! Ну!

Михась быстро повернулся и пошел, пошел скользящим неслышным шагом. А Петрушко оцепенел. «Все было так спокойно, — говорили его растерянные глаза. — Может ли быть?..» Он явно не мог побороть в себе ужас, лишивший его сил.

— В кусты! Аршин-с-шапкой! — шипел Паша.

Петрушко очнулся. Неуклюже перебирая ногами, бросился в кусты.

Немцы шли молча. Их было пятьдесят, может быть, семьдесят, может быть, сто. Паша не только видел их, он уже слышал стук сапог. В железных касках шли они, почти прижавшись друг к другу, и сверху, глядя на их головы, Паше показалось, что это серые, круглые булыжники на приподнявшейся мостовой.