Яков Цветов - Птицы поют на рассвете

— Да, — говорит Ивашкевич. — У немцев уверенности поубавилось, — улыбается он глазами. — Кислые стали, заметил народ.

Приподняв полог, в землянку входят Паша и Тюлькин.

— Разрешите.

— А! — Ничего доброго тон командира не обещает.

— По вашему приказанию…

— Так что ж получается, — смотрит на них Кирилл, — один другому дает в морду, и не где-нибудь у девкиной калитки, а в бою. Что это, в самом деле! Все некогда было разобраться. А теперь самое время.

Было это неделю назад. Подорвали тогда состав с войсками дивизии «Тотенкопф».

— Да я уже то забыл, товарищ командир, — великодушно машет Тюлькин рукой.

— Я не забыл, — обрывает его Кирилл.

Рот Тюлькина приоткрыт, нижняя губа чуть отошла и обнажила синюю десну.

— Тут так получилось, — потускневшим голосом начинает он, ни на кого не глядя. Он решил отвечать, не дожидаясь вопросов.

— Ты хочешь первым доложить? — насмешливо спрашивает Кирилл.

— Тут так получилось. — Тюлькин потер пальцем лоб, словно таким образом заставлял себя вспомнить, что же в самом деле произошло во время того боя. — Когда мы подорвали эшелон, из последних вагонов повыскакивали автоматчики и начали стрелять.

— Правильно делали, — усмехается Кирилл. — Пускаете их под откос, а они вам — спасибо?

— Ну да, правильно, — поспешно соглашается Тюлькин. — А наши лошади у сосны привязаны. На опушке, значит. Я и кинулся выручать лошадей. Ну и Паша вроде туда ж. Ну и влепил мне ни за чего.

— Он бежал тоже выручать лошадей? Боялся, что ты опередишь его?

Тюлькин пожимает плечами: наверно.

— Постой, не так говоришь, — удивленно смотрит Паша на Тюлькина.

— Почему же не так?.. — запинается Тюлькин. — Другого я и сказать не могу. Было именно так, как я говорю.

— Не то, — еле сдерживается Паша. Кирилл видит это.

— И я думаю — не то, — качает Кирилл головой. — Когда люди говорят правду, они не отворачиваются. Люди не могут понять друг друга, если не смотрят в глаза. Ты врешь все, — не напрягая голоса, говорит он. — Давай, Паша.

Паша разводит руками, молчит. Ну как расскажешь, что в самую горячку, стервец маринованный, испугался — и в лес? Паша молчит.

— Брось увиливать, Тюлькин, — вмешивается Ивашкевич. Голос его спокоен и суров. — За такое не по морде давать надо, а расстреливать. Расстреливать перед строем, как труса. Лошади были привязаны у сосны, это верно. Но не там, куда ты бежал, а в другой стороне. Ты понесся к самому ближнему краю опушки. А и лошади — что? Какое же это основание уйти из боя? И Паша бежал, верно говоришь. Автоматчики стреляли как раз по Захарычу, Косте и Хусто, по Алесю стреляли, по мне. И Паша спешил на помощь.

Тюлькин придает своему лицу смущенное выражение.

— Ишь застеснялся! Вроде штаны на улице потерял, — кивает на него Кирилл.

Длинное лицо Тюлькина становится подвижным, руки торопливы. Он очень огорчен, он невыносимо огорчен, его упрекают в последней подлости — трусости.

— Герой, братец, герой! — пожимает Кирилл плечами. — Когда надо защитить себя…

Тюлькин сжался под взглядом Кирилла.

— А есть такие, что бахвалятся храбростью, — скашивает он злые глаза на Пашу. И опять скороговоркой, будто опасается, что его не выслушают до конца: — Кидаются, тарахтят, палят почем зря… А на самом деле…

— Что — на самом деле? — переспрашивает Кирилл. — И нужны остановки в разговоре, тогда можно подумать, о чем сказать, можно вспомнить, как все было. Ишь, горячий! Как конь из-под дуги.

— Я не помню, товарищ командир, чтоб в лес бежал прятаться. Честно говорю, не помню такого.

— Не пойму, что это у тебя — склероз или нежелание запомнить кое-какие вещи, а?

— Ну, может, нервы…

— Какие-то нервы припутал, — пренебрежительно смотрит Кирилл на Тюлькина. — Говори честно: страх! Солдат — человек, он может испытывать страх. Но не имеет права поддаваться страху. И брось! — отвернулся.

Ивашкевич свертывает цигарку, нашаривает в кармане зажигалку, закуривает и долго затягивается, что-то соображая. Наконец выпускает дым.

— Я думаю, сегодня ночью, на рельсах, он проявит выдержку, — говорит Ивашкевич. — И храбрость. А потом вернемся к этому разговору.

Тюлькин обрадованно поднимает голову. Все, кажется, обойдется.

— Он в твоей группе, Паша? — спрашивает Кирилл.

— В моей.

— В случае чего не лезь в морду. Понял, братец? Комиссар верно сказал. Кара будет перед строем. И ты, Тюлькин, понял? Идите!

Полдень.

Ветер ударяет в стволы сосен, и над лесом стоит долгий звон. Небо заволакивается тучами, и они отгораживают от солнца все. Свет его пропадает, и там, где только что плавилось небо, остается тусклый пепел. Далеко за лесом судорожно метнулась молния и ушла в глубь потемневшего неба. Где-то торопился гром, но так и не приблизился.

Дождь, частый и крупный, принес легкую прохладу. Ветер раскачивает дождь, и струи хлещут во все стороны.

Постепенно тучи редеют и начинают желтеть, немного спустя уже пылают, как зажженные вдалеке скирды соломы. Деревья, обсыпанные розовыми каплями, еще долго напоминают о пронесшемся дожде.

Все отдыхают. Группы выйдут на рельсы, когда стемнеет. Это еще не скоро.

На полянке, в просыхающей траве, сидят Левенцов, Ирина, Натан. У ног их растянулись Тюлькин, Алесь, Паша.

— Послушай, Тюлькин, — смыкает Паша глаза, он лежит навзничь, и свет неба мешает ему смотреть. Вокруг глаз собираются коричневые морщинки, резкие от солнца. Лицо загорелое, как медное. — Послушай, Тюлькин, ты уже привык все подрывать и после войны будешь искать, что бы поднять на воздух? — В его словах лукавый смешок. — Смотри, Корифей-парень, танцплощадки, родильные дома и бани — не трогай…

Тюлькин не отвечает, Паша может зубоскалить сколько влезет. Но Паша некоторое время молчит.

— Послушай, Натан, — произносит Паша лениво. — Как ты у фрица селедку спер?

Все смеются. Смеется и Натан.

Паша напоминает, как Натан, когда скрывался в зарослях и двое суток ничего не ел, стащил у заснувшего пьяного немца узелок. Думал — хлеб. Оказалось восемь селедок. С жадностью все и съел, а потом дюжину фляг болотной воды выпил, и еще хотелось. Сам Натан как-то рассказал об этом.

— А у нас в Донбассе, братцы-однополчане, до войны тоже был случай, — с насмешливой задумчивостью продолжает Паша. — Пес сельдей наелся, так не только пил, но и лаял на воду. Ей-бо…

Снова смеются.

— Натан, — поднимает голову Ирина и сочувственно смотрит на него. — А страшно было, да? Один — осенью, зимой — и некуда деться. Страшно, да?

— Сначала было страшно.

— А потом?

— И потом было страшно. Каждый день было страшно, — улыбается Натан. — Так надоело все время бояться, что страх сам отвязался от меня.

— И почему немцы евреев истребляют? — не понимает Ирина. — Я и в газетах наших об этом читала.