Яков Цветов - Птицы поют на рассвете

«Чвых…» Кирилл наткнулся на дерево. «А, черт!» Память снова вернула его к воеводе. Кириллу и сейчас, в этой адской темноте, ясно виделись телеграфные столбы, высокие рядом и крошечные, как спички, — вдалеке, где, замыкая пространство, падало небо. «Создать славу мученика ничтожеству в пышном мундире?» Нет, он задумал кое-что похуже мгновенной смерти. И нарочито торжественно сказал по-польски: «Выпороть!» Он видел, как дрогнул двойной подбородок воеводы, как багровые щеки налились синевой, лицо стало испуганным, плаксивым. Свита в замешательстве переглядывалась: не дурной ли сон? Но кто-то, кажется Петро из Теплых Криниц, звякнув пряжкой, уже весело снимал ремень. Кирилл остановил его: «Э, нет, погоди. Такая честь может быть оказана только офицеру. Ну хоть вам, пане, — ткнул Кирилл пальцем в полковника. — А вы, — взглянул на длинного и лысого человека в сутане, — стащите с воеводы штаны, самая нехитрая работа». Полковник растерянно заморгал глазами и сделал протестующий жест, человек в сутане поднял руки над головой — ладонь к ладони, — точно собирался вознестись и покинуть слишком грешную землю, где возможно такое… «Отказываетесь от чести? — с нарочитым удивлением воскликнул Кирилл. — Пороли мужиков, — поморщился, — чем хвалиться? А тут — сам пан воевода!.. Ну-ка, за дело, да побыстрей!» — крикнул он и поднял револьвер.

Так явственно представилось это Кириллу, будто происходило сейчас. «Чвых-чвых…» — чавкали сапоги. «Чвых-чвых…» Будто сама земля, будто дождь и мрак говорили этим нудным языком.

Пришлось-таки польским офицерам положить воеводу на перрон и отстегать солдатским ремнем, который подал Петро из Теплых Криниц. «Ай-ай! — спохватился Кирилл. — Нехорошо долго задерживать поезд. — Порка и в самом деле затянулась. — Поднимайтесь, пане ясновельможный, и натяните штаны, — с издевательской учтивостью произнес он. — А на это место, — Кирилл хлопнул себя по ягодице, — хорошо бы компресс. Говорят, помогает… Счастливого пути, пане…» Поезд отошел от платформы.

И постарались же польские газеты, чтобы случай этот получил огласку. «Поротый воевода» — вся Польша потешалась над ним.

Кирилл чуть было не рассмеялся, вспомнив об этом. Еще долго, передавали ему друзья, молва о нем, о Кирилле, жила среди населения: бесстрашный, дерзкий, неуловимый, он, казалось местным жителям, обитал где-то на территории Польши и тогда, когда был в Москве и слушал лекции в комвузе…

Ну и тьма! И поверить нельзя, что в этом сглаженном пространстве могут быть дороги, деревья, дома…

Все время думал Кирилл о Петре из Теплых Криниц. «Как он? Что с ним?» Вот и случай с воеводой, он тоже вспомнился потому, что думал о Петре. «Как он теперь?»

Спустились в лощину. Высокие колючие кусты не давали и шагу ступить. Двигались, расставив перед собой руки, но острые зубцы впивались в щеки, оставляя на них горячий след крови, ее стирали рукавом, но след все равно оставался. Тяжелые шаги, бьющиеся сердца, кровь, проступавшая из царапин, — здесь, в глухой, казалось, мертвой лощине, сейчас дышала жизнь.

В чащу просачивалось утро.

Развиднелось.

С неба свергались потоки, и казалось, над лесом катила серая река. Под ногами стлалась померкшая порыжелая трава, десантники ступали по ней, и изнизу били зеленоватые струйки. Вода хлюпала под сапогами, хлюпала в сапогах. Бойцы шли, ежась и горбясь от тяжести, от холода. Холод как бы прилип к ним, и от него никуда не деться. Они выбились из сил, и это сделало их неотличимыми друг от друга, подобно согнувшимся под ветром, исхлестанным деревьям, мимо которых брели. Плечи у всех одинаково опущены, одинаково тяжела походка, лица одинаково бледны, бескровны, глаза загнаны куда-то вглубь и тени под ними черно-лиловые. Кириллу показалось, что это один измученный человек множился в его глазах.

Усталость удлиняла путь, они пошатывались, словно дождь и ветер клонили их из стороны в сторону. Даже Толя Дуник, даже Паша шли молча, хмурые. Петрушко уснул на ходу, свалив голову на грудь, и чуть растопыренные ноги его на секунду остановились. Тюлькин, ступавший сзади, наскочил на него. Петрушко испуганно очнулся.

— Ты, черт дохлый, — процедил Тюлькин.

Петрушко оторопело заморгал глазами и, все еще не придя в себя, поплелся туда, где в блеклом и мокром свете шевелилась живая линия смыкавшихся елей — след тех, кто только что прошел там.

Потом лес стал редеть, и вскоре открылась глинистая поляна. Как желтое озеро раскинулась она между опушкой и чащей, начинавшейся по ту сторону поляны. Косые струи висели в воздухе, как сетка, преграждая дорогу. Дождь беспощадно сек поляну, вонзал в нее серебряные штыки, и видно было, как вскидывались фонтанчики воды. Поляна набухла и уже не принимала в себя исступленную влагу, вода стояла в углублениях, грозная и лишняя, и ветер трогал ее мутную поверхность.

Перевалило за двенадцать, но день, мглистый и сумеречный, не согревался, было холодно, как и ночью. Все запахи погасли, пахло только водой. Одинокие деревья, то тут, то там попадавшиеся на поляне, выглядели потерявшимися путниками, не знающими, куда идти.

Подкашивались ноги, земля с такой силой притягивала к себе тело, что его не удержать. Поляну эту уже не преодолеть, казалось. Но поляну миновали, прошли и через березняк, погруженный в болото, и теперь, спотыкаясь, двигались по каменистой лощине.

Вода затекала за воротники. Кирилл чувствовал, как ручейки, сначала холодные, потом потеплевшие, струились по спине, по груди, а когда стекали ниже колен, снова становились холодными.

— Мокро, — поежился Кирилл. Он увидел Тюлькина рядом.

— Пустяки, — пробовал тот улыбнуться. Охолоделые губы стали твердыми, неподатливыми, они чуть шевельнулись. — Что поделать, раз льет. Вы же говорили, дождь не самое худшее. Мы ж десантники. Не на курорт, может, умирать идем, — произнес Тюлькин с какой-то натянутой приподнятостью.

— Умирать? С какой стати? — повел Кирилл плечами. — Когда военкомат призвал тебя на войну, там же тебе этого не говорили, а? Наоборот, береги свою жизнь, иначе на кой черт ты нужен! Но как храбрый береги. У мертвого и автомат мертвый. Смерть, братец, не находка. И кто внушил тебе эту ерунду? Или сам придумал?

— Так война же…

«Война же?..» Кирилл шел вовсе не умирать и ни разу не подумал о гибели. «Презирать смерть — совсем не значит с бравым видом ждать смерти. Умереть, братец, не мужество». Он хотел жить, потому что знал, ради чего стоит жить, и к этому готовилась его добрая сила. Заведомо, с какой-то обреченностью идти на смерть? Ждать ее, как вол обуха? Чепуха!

— Чепуха! — сердито сказал вслух.

Жизнь его всегда была какая-то неустроенная — годы войны, годы борьбы. Он не замечал неудобств в своей жизни, как на долгой нелегкой дороге не замечают колдобин. Не то чтобы он был доволен тем, как все складывалось, он всегда хотел иного, лучшего, но вносил в это желание стойкое терпение — терпение сильного человека. Он сам передал партии свою жизнь, и партия бережно обходилась с нею. Величие идеи в конце концов измеряется не множеством жертв, принесенных для ее воплощения.