Яков Цветов - Птицы поют на рассвете

— Верьте ему, — услышал он голос Михася. Не скрывая раздраженной ухмылки, тот колюче скосил на Тюлькина глаза, и густые брови его крылато сошлись у переносицы. — Бахвалится. — Он сжал зубы и отвернулся, иначе такое бы сказал!..

— И бахвалится-то как трус, — сказал Кирилл. — Трус не защищается, а тем более не нападает. Ему легче умереть, чем защищаться. И умирает.

— Что это вы, — вмешался Ивашкевич. Он шел сзади, и до него долетали обрывки разговора. — Веселая тема, нечего сказать.

Тюлькин сделал вид, что не расслышал слов Ивашкевича, но испугался, что кто-нибудь другой ответит, и не так, как ему хотелось, и с запоздалой поспешностью сказал:

— Да ничего такого. — Он жалел, что так неудачно пытался расположить к себе командира. И чего полез сдуру! «Невпопад брякнул, вот и выпутывайся».

Из мокрой мглы выплыл Петрушко, словно качался в клетке дождя. Шел он, отрешенно глядя себе под ноги.

— Вот Петрушко скажет, собирается ли он умирать, — сказал Кирилл с насмешливым вызовом. Но относилось это к Тюлькину.

Петрушко поднял встревоженные глаза с торчащими, слипшимися от воды ресницами. Его бледное лицо стало еще белее.

— Нет, — отозвался он быстро и боязливо. — Нет, — жалобно смотрел он на Кирилла. Глаза были полны дождя, и казалось, он плакал холодными слезами, словно вымаливал жизнь. — Не хочу…

Кирилл ожидал, что он так скажет, именно такой ответ он и хотел услышать, но, когда услышал, в нем пробудилось неприязненное чувство: та же трусость, но с другой, еще худшей стороны, подумал он брезгливо. Может быть, тон, каким сказал это Петрушко, может быть, его испуганный взгляд, будто уже видевший самую смерть, вызвал в Кирилле такое чувство. А Петрушко съежился. Кирилл отвел глаза. Но Петрушко не уходил из его мыслей. Он возник перед ним: маленький, согбенный, на табурете, перекусывает зубами нитку…

Ивашкевич заметил, что Кирилл нахмурился.

— Чудак же! Умирать кому хочется? — В однообразный шум воды входил ясный голос Ивашкевича: — Чуда-ак! Разве подвиг нуждается в смерти? Совсем нет. — Дождь сек глаза, и он прижмурил их. — Бывает гибель и без подвига. По-глупому. Вроде и не жил человек. И смерть не жизнь оборвала, а так что-то — ни то ни се… — Он облизнул мокрые губы, провел по ним рукавом. — Мы ж тут для того, чтоб победить. И жить чтобы после победы. Если не так, зачем она, победа? — не понимал он, и его поднявшиеся плечи этого не понимали, и руки, недоуменно разведенные в стороны, не понимали. — Или думаешь, победа нам не под силу? А без веры ни воевать, ни жить нельзя. Я верю. Но война есть война. И если смерть все же настигнет тебя, то взамен своей жизни должен оставить что-то гораздо более важное, чем твоя собственная жизнь. Вот тогда смерть — подвиг. А иначе я бы и мертвому закатил строгача. — Говорил он это, собственно, не Петрушко, не Тюлькину, он рассуждал вслух. Так, за разговором, и двигаться было легче, незаметно прошли еще метров пятьдесят… — Да что это мы, в самом деле! Панихида по живым, — спохватился он. И добродушно: — Отставить! — Сказал, будто отцовы требовательные и поддерживающие руки каждому на плечи опустил.

Непринужденный ровный тон, мужская суровая ласка, уравновешенность в любых обстоятельствах — все это шло Ивашкевичу. Кириллу казалось даже, не будь этого, у него были бы другие глаза, другая улыбка, лицо другое и жесты другие — просто его, такого, к какому привык, не стало б…

Привык? Когда ж он успел к нему привыкнуть? — удивился Кирилл. Полтора месяца назад он и не слышал о нем. Оказывается, успел. Кирилл старше Ивашкевича. Гораздо старше. Лет на пятнадцать старше. Он пережил куда больше Ивашкевича. Столько лишений, столько бед, столько опасностей и столько возвращений от смерти к жизни заполнили эти пятнадцать лет. И отметин на сердце у Кирилла больше. Потому, может, он сдержанно и проявляет свои чувства? Может быть, ему, Кириллу, нежности и не хватало или он стыдился ее, как стыдится мужчина малодушия, и подавлял ее в себе, и не сильнее от того становился, а слабее?

Дорогу перекрывала речка. По скользкому косогору Кирилл спустился к берегу. Березы, прикорнувшие на берегу, сбросили в речку свои зябкие тени. Он остановился у берез, на воде заколыхалось и его неровное отражение. От воды тянуло холодом.

— Ну, и это не самое худшее. А, Тюлькин? — кивнул Кирилл на речку. Тюлькин приближался, трудно передвигая ноги.

Все остановились, устало подтягивая лямки вещевых мешков.

А когда остановились, почувствовали, что ноги едва держали тело, превратившееся в свинец. Мышцы стали тяжелыми, и кости отяжелели, словно половина костей в теле лишняя.

Глинистый берег раскис, и размякшая глина прихватывала сапоги. Но стоило бойцам сделать шаг, и они оскальзывались и, раскинув руки, с трудом удерживали равновесие. В землю врезались следы, но дождь тут же заливал их.

Темная вода густо бурлила в разбуженном дождями русле.

— Не свариться бы, видишь, Тюлькин, — сказал Кирилл, — горячая, аж кипит… Ладно. Пошли.

Двинулись через речку. Вода плескалась у голенищ. Мокрые плети дождя хлестали по лицу, и все почувствовали, до чего холодны дождь и ветер.

На другом берегу снова подымался лес. Отряд подходил к нему на шесть с половиной часов позже, чем предполагал Кирилл, прочерчивая на карте маршрут. Шесть с половиной часов это не только время, это изматывающая, изнурительная борьба с пространством. Оказывается, самое трудное — это идти. Раньше никто из них этому бы не поверил.

Поздно ночью, когда поднялись на взгорок, Кирилл сказал:

— Прибыли.

Никто не отозвался, не сразу укладывалось в сознании, что кончен путь.

Кирилл хотел увериться, что там, внизу, под взгорком, действительно Теплые Криницы. Он вглядывался в черноту, но ничего не мог увидеть.

В ночь ворвался одинокий крик паровоза. Кирилл скорей удивился, чем обрадовался, будто и не слышал никогда паровозного гудка. И в самом деле было удивительно после глухой нелюдимости услышать гудок, оповещавший, что мир населен, и когда эхо умолкло, чудилось, что оно все еще колеблет воздух.

Паровозный гудок подтвердил догадку Кирилла: станция совсем близко. Ее не видно, она застряла в темноте.

— Так и есть, — сказал Кирилл. — Так и есть. Станция Буды. — И он почувствовал улыбку на своих губах: «Веселая станция!..» Снова припомнилось: выпоротый воевода, перепуганная свита, смех железнодорожников. «Веселая станция!»

Внизу, значит, Теплые Криницы. Это точно. И если спуститься со взгорка и пройти немного вправо, то попадешь в небольшой дубняк, он, конечно, сильно разросся, если не вырубили. Через дубняк тропа поведет к старой хате с колодезным журавлем, высоко закинутым над срубом. В полусотне шагов от хаты, над узкой ложбинкой, деревянный мосток. Перескочив мосток, тропа повернет прямо к забору. Там хата Петра. Пока гудок прорезал глухое невидимое пространство, Кирилл мысленно прошел всю дорогу от опушки, на которой стоял, до Петровой хаты. Уцелела ли хата, и если уцелела, то она там, куда Кирилла только что унесла память.