Яков Цветов - Птицы поют на рассвете

Девушка подошла совсем близко. Левенцов видел даже, какие розовые у нее щеки. Он вопросительно взглянул на Михася: выходим. Еще на минуту продлил он ее спокойствие.

— Здравствуйте, — шагнул Левенцов ей навстречу.

Она обмерла от неожиданности, выронила лукошко, и огненные капельки покатились по земле.

— Ой, немцы! — опрометью кинулась прочь. — Немцы! Немцы!

Левенцов бросился за ней.

— Стойте! — схватил он девушку за руку. — Стойте! — Он чувствовал, как дрожали ее пальцы.

Она пыталась поймать зубами дергавшуюся губу, но это не удавалось. Левенцову стало ее жаль. Он отпустил ее руку.

— Вы, значит, и немцев-то не видели? — сказал он удивленно и как можно спокойнее. — Разве мы похожи на немцев?

Она качнула головой. Руки опущены и недвижны, как мертвые, на них лежал след страха. От волнения румянец стал таким жарким, что казалось, когда отпылает, на щеках останутся пятна ожогов.

Наконец напряженное выражение сошло с лица девушки. В глазах уже не было испуга.

— Так неожиданно это, так неожиданно… — Она не могла сообразить, что действительно происходит и что добавило воображение.

Левенцов поднял с земли лукошко.

— Возьмите. Пригодится. Клюквы нынче много.

Девушка равнодушно взяла лукошко, она не знала, что делать с ним дальше.

— Вы не из Ленинграда? — Наивная надежда возникла в ее взгляде. — Вы не из Ленинграда? — не сводила она с Левенцова ожидающих глаз.

— Почему же непременно из Ленинграда? — улыбнулся он.

— Не знаю, — улыбнулась и девушка. — Понимаете, я из Ленинграда.

Из камышей вышел Михась. Она приветливо посмотрела на него.

— А сейчас-то вы откуда? — требовательно спросил он. Ему явно был не по душе совсем не относившийся к делу разговор. — Не из этого хутора?

— Да, — ответила девушка, не замечая его суровости.

— Какой это хутор? — еще спросил.

— Хутор Ручьи.

— Немцев нет? — смотрел на нее Левенцов.

— Давно как-то заходили. Забрали все и ушли. Вернее, уехали. На машине были. Я их и не видела, как раз копала за избой картошку.

— Потому и приняли нас за немцев? — засмеялся Левенцов. — Хутор большой?

— Четыре избы. В двух никто не живет. Вон в той, видите? — жила Тарасиха. Сын ее в армии. В Красной, в нашей, — поспешно уточнила она. — В прошлом месяце Тарасиха умерла. А в соседней избе жили две сестры-колхозницы. Тетя Катя и тетя Фрося. С детьми. Тетя Катя летом отправилась куда-то, говорила, на заработки. Явились полицаи и сказали, что сбежала к партизанам. Тетю Фросю и детей расстреляли. А нас заставили смотреть. — Глаза девушки расширились от ужаса, казалось, они все еще смотрели на это.

Она рассказывала медленно и, пока рассказывала, грустно глядела в сторону хат, словно все это происходило сейчас.

— Значит, два дома. Так. А еще два?

А еще две избы — за ельником. Одна дедушки Нечипора. Ему лет семьдесят пять. Он слепой. В гражданскую войну потерял глаза. Жила с ним внучка Оля, ровесница ее. Тоже городская. Когда началась война, приехала к дедушке Нечипору. Недавно отправилась в город, а там, на базаре, была облава, и угнали ее куда-то. Говорят, в Германию. Ничего о ней не известно. Один теперь дедушка Нечипор…

— А вторая изба? — смотрел на девушку Левенцов.

— За избой Нечипора наш дом, — перешла она на скороговорку. — Но мы из Ленинграда.

Левенцов понимал, что ей просто приятно вспоминать об этом.

— А вы-то кто же? — спохватилась она и со смущенным видом смотрела то на Левенцова, то на Михася. — И как вы оказались тут?

— Ну, как мы оказались здесь, совсем неинтересно, — уклончиво сказал Левенцов.

— Что вы! Очень интересно! — всплеснула девушка руками, подтверждая, что это действительно очень интересно.

— Так вот… — Левенцов опустил глаза, но девушка успела заметить в них смятение и старалась понять, чем вызвана эта перемена. Он опять заговорил: — Вам придется пойти с нами, — сказал Левенцов другим голосом, сухим и настойчивым, и она почувствовала, что стоявший перед ней стройный смуглый человек был в этом не волен. Но голос этот сразу разделил их. — Недалеко. Я не могу поступить иначе.

Девушка удивленно вскинула на него глаза, удивление сменила растерянность, растерянность перешла в тревогу. Дерзко, хоть и неуверенно, покачала головой:

— Никуда не пойду.

Левенцов видел, как она побледнела и кровь отхлынула от лица.

— Никуда! — повторила она упрямо и беспомощно, голос ее задрожал. Только б не заплакать! Нет, нет, только б не заплакать. Но из уголков глаз скатились на щеки горячие капли. А когда веки подняла, она уже не стыдилась слез. Тревога завладела ею и сделала совсем беззащитной.

— Пойдете. Так нужно.

Она почувствовала ненависть к этому человеку за то, что пробудил в ней нежданную радость надежды и сам же безжалостно радость эту погасил. Она ненавидела его и боялась. И подумала о полицаях, которые вот так же пришли и расстреляли тетю Фросю и ее детей.

Она шла рядом с Левенцовым и смотрела вперед выжидательно и боязливо. Слезы уже не текли, но она еще чувствовала их солоноватый вкус на губах.

— Успокойтесь. Ничего худого с вами не случится. Скажите, кто-нибудь может нам встретиться? — спросил Левенцов. — Вас никто не заметит с нами?

— Кому здесь ходить! Некому. Одна я вышла. На несчастье.

Михась молча широко шагал впереди и дымил самокруткой. Он выпускал цепь фиолетовых колечек, они раскручивались за плечом и растаивали в воздухе, вслед за ними кружились новые колечки, цепь казалась бесконечной.

Земля под ногами сочилась. Они выбрались из болота как раз в том месте, откуда полчаса назад Левенцов и Михась свернули к ручью.

Вышли прямо на Кирилла.

Тот выслушал Левенцова. Девушка подтвердила то, что сказала Левенцову.

— Так немцев, говоришь, в хуторе нет? И поблизости нет? — смотрел на нее Кирилл.

— Немцев ни в хуторе, ни вблизи нет.

— Отец, говоришь, и дядя? И больше никого?

— Никого.

Они шли вдоль ручья, мимо оголенных берез. Кирилл и Михась, вслед за ними — Левенцов с девушкой, а дальше, немного отступив, Паша и Якубовский. Ноги вязли в размокшей земле, и там, где они ступали, открывались неровные блюдца, которые тотчас заливала бурая жижица.

Девушка молчала. Левенцову хотелось, чтобы она заговорила, чтоб снова стала возбужденной и радостной, какой была совсем недавно — у камышей, мимо которых сейчас проходили. Пустое лукошко болталось на ее руке, заложенной в запах стеганки.

— Клюквы нынче много, — пробовал Левенцов напомнить ей об их встрече в этом месте.

Она не откликнулась.

— Так вы из Ленинграда? — Левенцов действовал наверняка. Он знал это.

— Я вам говорила. — Глаза стали снова ясными. Но сдержанность оставалась.

Один только раз был он в Ленинграде. Город возникал в его памяти как песня, весь из легкого северного света, из неповторимых линий и красок, которые принял в себя камень, превращенный в здания.