Николай Луговой - Побратимы

— А я, товарищ судья, хочу коснуться, и прошу мне это разрешить! — прерывает Колпакова пулеметчик Алексей Ваднев, добрая молва о котором уже давно шагает по горному лесу. — Хочу коснуться судей. Пусть Иван Харин посмотрит на члена суда Галину Леонову. И пусть вспомнит, как она дорожит партизанской честью и как беспощадна к предателям. Что она сделала в том бою, когда пулеметчик, при котором она была вторым номером, струсил, побежал назад? Галина повернула против него пулемет и заставила вернуться. Разве не так?

— Верно! Было!

— Правильно сделала!

Встревожился, загудел партизанский круг. И все видят, как Галина пригнула голову к столу и туже стягивает концы косынки.

Подождав, пока все успокоились, Ваднев заканчивает:

— На мой взгляд, воровство в партизанском быту и трусость в боях — одного поля ягоды. И я не удивлюсь, если сегодня наша пулеметчица и судья Галина Леонова повернет пулемет против тебя, Иван! Хотя мне и больнее других. Мы ж с тобой два года из одного котелка едим и одной гондолой укрываемся!

Опять всколыхнулся партизанский круг, еще сильнее загудел.

— Правильно, Лешка!

— Больной зуб рвут с корнем!

— Думать надо, прежде чем рвать!

И тут из густой людской массы вырастает несколько угловатая фигура Ивана Ермолаевича Матяхина. Каждый знает его, старейшего из бойцов леса, ветерана двух революций и трех войн. Ермолаич большой узловатой рукой снимает шапку. Все притихли, а он неторопливо оглядывает партизанский круг и, найдя Ваднева, долго смотрит на него из- под взлохмаченных седых бровей.

— Лешка! Пулеметчик ты первой руки, всем известно. Но я скажу тебе: больно круто поворачиваешь ты свои пулеметы… Сегодня, как я понимаю, идет бой за партизанскую честь. А во всяком бою горячиться нельзя. Я хочу спросить: кто из вас не разумеет, что раскрыть в отряде шпиона — значит спасти жизнь всем товарищам и выиграть крупное сражение с врагом? А Иван в Зуйском отряде раскрыл не одного, а двух фашистских агентов. Есть и другие хорошие партизанские дела у этого парня.

Слова ветерана действуют. Партизаны думают, вспоминают. Ермолаич взмахом руки тут же гасит.

— Заслуги, конечно, никому не дают права забываться и пятнать советское знамя, — продолжает он. — Иван здорово виноват: на честь и спайку партизанской семьи замахнулся. Однако же, прежде чем поворачивать пулемет против такого человека, надо помозговать. Что полезнее нашему делу — рубить или лечить эту голову? И мне, по совести скажу, хочется видеть, чтоб Иван Харин нашу землю освобождал, а потом чтоб пахал ее, а не лежал убитый нашей же пулей. Потому я считаю, что наш суд, в том числе, и она, Галина, на которую ты, Лешка, тут указываешь, подумает…

Раздумье охватило каждого из партизан. Сдвинув к переносице брови, Емельян Колодяжный, сам того не замечая, крутит пышный ус. Рядом с ним испанец Соллер трет ладонью свой широкий лоб, будто силясь что-то вспомнить. Низко склонившись, Яков Сакович старательно царапает землю хворостинкой, которая обламывается кусок за куском. Тася Щербанова нервно теребит кайму платка. А вокруг Мироныча теснится вся молодая партизанская поросль. Тут и порывистый Ванюша Швецов, и мечтательный Борька Голубев, и смешливый Максим Куценко, и непревзойденный танцор Васятка Тоцкий — самые юные среди героев леса.

Берет слово Мироныч. Наш комиссар не терпит тех, кто, выступая на собраниях, повторяет высказанное предыдущими. Но сейчас он нарушает свое правило:

— «Бой за партизанскую честь» — хорошо определил Иван Ермолаич сегодняшний суд. Ни разу мы не запятнали свою честь. Пришли сюда советскими людьми, советскими и останемся. Когда же случалось, что кто-нибудь начинал забывать свою благородную роль народного мстителя, мы напоминали ему. Разве не так, ребята?

— Верно, товарищ комиссар!

— Что пишут и говорят о нас фашисты? — продолжает комиссар. — Они порочат нас, обзывают бандитами. Но даже они, наши заклятые враги, не смогли привести ни одного порочащего нас примера. А мы как раз тем и гордимся, что не только горсткой выстояли в боях с армией врага, но что остались людьми с чистой совестью.

Опять отзываются бойцы:

— Правду кривдой не запятнать!

— Да, вы правы. Не запятнать! — ведет дальше Мироныч. — Помните тот нашумевший шерстяной шарф Кондрахина? Как было? Переживали мы холодную и голодную зиму под горой Черной. Тогда-то и появился тот шарф на шее Кондрахина. Сразу все всполошились, заговорили: откуда, дескать, у кого взял? И что же мы тогда решили? Промолчали? Нет! Вот я прихватил с собой документ об этом.

Мироныч раскрывает тетрадь приказов и громко читает приказ по партизанским отрядам второго сектора от 13 января 1943 года.

— Приказываю, — твердо ставит слова комиссар. — Первое: осудить поступок бойца пятого отряда Кондрахина. Второе: арестовать бойца Кондрахина на десять суток и предупредить его, что при повторении подобных проступков он будет предан суду. Третье: лично бойцу Кондрахину возвратить шарф крестьянке и извиниться перед ней. Четвертое: командиру пятого отряда старшему лейтенанту Исакову и комиссару Каплуну обеспечить разъяснение настоящего приказа всему населению Константиновки…

Мироныч закрывает тетрадь, передает ее Котельникову.

Молчит подсудимый. Не шелохнувшись, слушают партизаны. А голос Мироныча твердеет:

— Кто мы? Мы — воины народа! И вся наша сила — в народе. Только она, народная поддержка, делает партизана непобедимым. И поэтому партизан остается воином даже тогда, когда у него нет оружия и боеприпасов, обмундирования и продуктов. Но без чести партизан — не воин. Бандиты никогда не имели и не будут иметь опоры в народе. И если ты потерял честь и совесть, то какой же ты народный мститель?! Забыл ты, Иван, что каждый неверный шаг роняет нашу честь и ослабляет ряды. Потому-то и строг спрос партизанской семьи с отступников: позор смывать только кровью! И разве только перед нашим народом мы бережем свою честь? Взгляните: в одном строю с нами — словаки, испанцы. И нам совсем не безразлично, что о нас будут говорить зарубежные друзья. Поэтому мы требуем: смывай свой позор и ты, Иван Харин…

Эти слова Мироныча, неотразимые, как сама правда, и тяжелые для всех, казалось, сковали каждого. Все замерли в раздумье.

И вдруг в этой неподвижной и тяжелой тишине слышится мягкий прерывистый звон. Все разом устремляют глаза к судейскому столу. И видят: там, за столом, Тургаев Турган, привстав, наливает воду. В крепких его руках, которые никогда не дрожали при минировании, ходуном ходит посуда. И стакан, ударяясь о котелок, издает тихий печальный звон.

Партизаны не спускают глаз с Тургана. Вот он, наполнив стакан, выходит из-за стола, медленно, стараясь не расплескать воду, приближается к подсудимому.