Николай Луговой - Побратимы

И только сейчас все замечают необычайную бледность Ивана Харина. Она пятнами проступила на его полусогнутой шее, за ушами и на щеках, которые, как показалось, внезапно утеряли бронзовый загар и стали серо-землистыми.

— На, Ванюша, пей. Скоро говорить будешь.

И хотя Турган почти шепчет это, все слышат каждое слово. Несколько мгновений Иван еще неподвижен. Он будто не замечает ничего вокруг. Но вот, вздрогнув, тянет руку к стакану. Пьет жадными глотками. А рука дрожит. И вода, выплеснувшись, стекает по огрубевшим пальцам на землю.

И как раз в этот момент Борис Голубев, ткнув локтем в бок Васю Тоцкого, звенит своим голоском:

— Вась! Нет, ты только глянь, Вася!

— Чего тебе? — ершится тот, не отрывая глаз от Ивана Харина.

— Да погляди же ты на дорогу, кого на суд несет!

Из-за густого сосняка приближается процессия. Впереди — Дмитрий Косушко. Устало передвигая облепленные грязью ноги, он идет, улыбаясь. За ним шагает Клемент Медо. Наклонясь вперед, словак тянет за собой корову. Шествие замыкает Игнат Беликов. Длинной хворостиной он осторожно подгоняет животное.

Игнат глазами кого-то ищет в растревоженной толпе. Наконец, увидев Николая Сороку, широким взмахом руки указывает на буренку и явно нарочито спрашивает:

— Николай Анисимович, куда ее теперь? Кому сдавать?

— И соображает же твой котелок! — тихо, но сердито говорит Сорока. — Чего ты приперся сюда? Мне она не нужна.

Предположив, что проверка загадочного появления коровы окончилась благополучно, я обращаюсь к суду:

— Товарищи судьи, разрешите несколько минут. Давайте при всем народе выслушаем Игната Беликова. Пусть он скажет, чем кончилось расследование?

Колпаков советуется с членами суда.

— Говори, Беликов, только покороче.

— А что мне говорить? Политрук Косушко с понятым Медо проверял. Пусть он и говорит.

Дмитрий Косушко выходит к судейскому столу.

— Товарищи, дело с коровой обстоит так…

…Шли размытой дождем дорогой, то и дело поругиваясь.

— И на кой черт связался ты с этой коровой! — сердито повторял политрук. — Возись теперь в этой кромешной тьме и непролазной грязи. И еще, гляди, напоремся на немцев и потеряем корову! Тогда отчитывайся. И перед партизанами, и перед старушкой.

Игнат в ответ твердит свое:

— Вины моей тут нету. Ругайте не ругайте, но сами увидите: вины нету.

Село встречает путников гробовой тишиной. Ни лая собак, ни крика петухов. И нигде ни одного огонька. Лишь изредка прочавкают по грязи тяжелыми сапогами патрульные, и опять тихо.

— Здесь, — остановился Игнат перед подслеповатыми окнами приземистой хатенки. Он тихонько царапает стекло.

Впустив путников, хозяйка суетится:

— Вот одеяло, вот половик. Занавешивайте окна.

Когда окна закрыли, она чиркает спичкой. От слабого света коптилки по хатенке разбегаются неясные тени.

— Садитесь, хлопцы. Буду угощать, чем бог послал.

Женщина ставит светильник на стол и, увидев, как рядом с Игнатом усаживается Клемент Медо, застывает на месте. Ее испуганный взгляд задерживается на его погонах.

— Не бойся, бабушка, это наш человек, — успокаивает хозяйку Игнат. Но она по- прежнему смотрит испуганно. Вмешивается Косушко. Он подходит к словаку и мягко обнимает его за плечи.

— Нет, хозяюшка, он не немец. Он такой же враг фашистам, как все мы. Это наш друг — словак. Понимаешь?

— Раз так, хорошо. Друзьям мы всегда рады. — Морщинистое лицо ее добреет.

На столе появляются холодная картошка в мундире, лук, соленые огурцы и краюха хлеба.

— Извиняйте, хлопцы, больше ничего нет.

И тут Косушко приступает к делу.

— Спасибо, хозяюшка… Как тебя называть?

— Отродясь была Пелагеей Алексеевной, — отвечает она, принимаясь резать хлеб.

— Так вот что, Пелагея Алексеевна. Заглянули мы к тебе не зря. Привели коровку твою обратно. Бери ее, а нас извини, прости нашего Игната.

Услышав это, старуха чуть не уронила на стол нож. Она удивленно смотрит на политрука.

— Ой, лихо! Неужели привели?

— Привели.

— Какой же это леший надоумил вас?

— Сами решили, — отвечает Косушко, все больше удивляясь.

— Так она же моя единственная кормилица!

— А мы потому ее и возвращаем. Чтоб и кормилица была с тобой, и ты на нас не имела зла.

— Это еще что за зло? Вот ешьте поскорее и сейчас же уводите корову в лес!

— Как в лес? — Во рту политрука застревает кусок огурца, а лицо, поднятое на хозяйку, вытягивается. Клемент Медо, прервав еду, во все глаза смотрит на хозяйку. И только Игнат, продолжая есть, мечет на своих друзей взгляды, полные торжества и укора.

— Хоть бери да самому комиссару в лес на вас жалуйся, чтоб не гоняли корову туда-сюда, — уже спокойно говорит женщина.

— Я и есть по этому делу комиссар. Назначен разобраться с твоей коровой. И никак не возьму в толк, почему ты от своей кормилицы избавляешься.

— А кто это тебе сказал, что я от нее избавляюсь? Я ж ее сберечь хочу!

— Сберечь? Тогда зачем же корову в лес отдаешь?

— А затем, что в лесу натуральная советская власть. А тут немец подгребает все под метлу. Немецкие прихвостни своих коров не сдают, а на мою нацелились. Вот теперь ты мне и скажи: как быть, где упрятать коровушку, у кого защиты искать?

— Вот оно, в чем дело! — ахает политрук. — Правильно рассудила, Пелагея Алексеевна. Молодец!

— А что ж тут мудреного! — горячится бабка. — Немцы мою коровенку сцапают, ну и — поминай как звали. А там, в партизанском-то лесу, я сразу трех зайцев убью.

— Как это?

Пелагея Алексеевна, лукаво скосив на политрука глаза, улыбается:

— Гитлеру, стало быть, кукиш — это раз. Там, в лесу, той же коровушкой партизанам помогу — это два. И сама она, моя-то коровушка, за советской властью никогда не пропадет — это три. Ясно?

Она торжествующе смотрит на Дмитрия Косушко и, не дав ему опомниться, заключает:

— А как только войне конец, я беру ту самую расписочку, что вручил мне ваш Игнат, да к советской власти. И получаю свою коровушку обратно.

В лесу будто просветлело. Каждый на суде почувствовал, что с сердца свалился камень. Эта отдушина в минуту высокого душевного напряжения оказалась очень кстати. Только Иван Харин не замечает этого. На его голове вздыбились волосы, и он не приглаживает их; как и прежде, мертвенно-бледен. Ему не до бабкиной мудрости и не до победы Игната. Понимает, что сделал. И знает, кто судит. Оттого на его лице твердость и раскаяние.

Когда Иван поднялся, чтобы произнести последнее слово, лес умолк.

— Говорить мне нечего, — сказал он. — Оправдания такому нет. Позор смывают кровью. Судите. Я готов.

И сел.

Совещался суд долго. Суровое слово приговора — расстрел — Иван Харин выслушал, не дрогнув. Только бледность еще больше разлилась по его лицу.