Николай Луговой - Побратимы

А в это время пулеметчики Иван Труханов и Николай Комаров, прикрывавшие тыл отряда, отражали атаки врага до тех пор, пока бились их сердца. Враги не прошли и тут.

И таких героев было много. Имена их войдут в бессмертие, о них расскажут людям книги и песни. Будет сказано и о партизанах отряда Литвиненко, о том, что, созданный их руками и ценою жизни спасенный от разгрома, Зуйский отряд стал носить имя Андрея Литвиненко. Уже к осени 1942 года по количеству истребленных гитлеровцев и по размаху политической и разведывательной работы отряд занял первое место в Крыму… [34] После войны, в знак увековечения памяти героев этого отряда, село Кентугай Симферопольского района переименовано в Литвиненково, а в Зуе воздвигнут памятник, где на мраморе высечены имена героев.

«Я представляю, как вам там, на „пятачке“, тяжело, — заканчивал свое письмо бывший партизан, — это может понять только тот, кто сам испытал. Закончится война, пройдут годы и десятилетия, а слава о партизанах будет жить, и она должна жить, пусть наши дети знают о прожитых нами суровых годах в борьбе с фашистскими захватчиками…»

Лес тревожно шумит. Порывистый ветер, наскакивая с гор, срывает с деревьев желтые листья. Партизаны тесно жмутся к теплу костров, заканчивают завтрак. В размеренный, однотонный шум леса как-то некстати врезается сухой надрывный кашель.

— Что-то надо делать с твоей простудой, — в голосе Жени Островской звучит глубокая озабоченность.

Подхватил кашель Григорий тогда, когда возвращался из города. Женю он пропустил вперед, и она нормально перешла Салгир, а самого ракеты да пули прижали к земле. Пришлось переползать по воде. Вымок. Весь день лежал в степном окопчике мокрый. Обсыхал на ветру.

— Ничего мудреного, — отвечает он, откашливаясь. — Всему миру известно: теплого бы молочка да еще с медком — как рукой снимет.

— Молочка?.. А где взять его?

— Где взять? Была б ты у меня дояркой, сходила б к Сороке. Там корова завелась, а доить некому.

Услышав эти слова, Мироныч настораживается.

— Гриша, — кричит он, — ты о корове серьезно?

— Своими глазами только что видел!

Мы с Миронычем недоуменно переглянулись: корова в лесу… В иные времена на это никто не обратил бы внимания. Раньше некоторые партизанские отряды имели целые стада и фермы. А теперь даже в селах корова большая редкость.

— Да, — хмурится комиссар. — Тут что-то неладное. Надо проверить…

Извилистая тропа ведет вдоль опушки. Кое-где многокрасочными тонами проступает ранняя осень. Но Мироныч, всегда восторгавшийся прелестями горного леса, сейчас их не замечает. Он шагает мрачный, как туча.

— Черт бы ее побрал, — ворчит он. — Сегодня у нас, как в пословице: беда не ходит в одиночку.

— А что еще?

— Оскандалился Иван Харин. Додумался, видишь ли, завести собственную продовольственную базу.

Задымив трубкой и еще больше помрачнев, комиссар рассказал подробности. Партизаны заметили, что в стороне от лагеря под скалой Иван Харин прятал противогазную сумку. Там оказались сухари и узелок с мукой. Вызвал Харина к себе Емельян Колодяжный, и выяснилось, что сдавая начпроду муку и сухари, принесенные из парашютной гондолы, Иван утаил для себя частицу на черный день.

— Голод мы пережили, а его призрак до сих пор пугает наших людей. Не дает покоя и Харину с его волчьим аппетитом.

— Ты прав. Но не судить нельзя. Тут — никакого послабления. Тем более, что вчера у Харина — сухари, а сегодня у Сороки — уже целая корова.

Шагаем молча. Говорить не хочется. Думать о таком тоже тяжело.

Перед партизаном постоянно маячат два главных врага — оккупант и трудности снабжения. Оккупанты из кожи лезут, стремясь опутать лес изолирующим заслоном и победить партизан, если не оружием, то голодом [35] Впоследствии стали известны признания врага на этот счет. На Нюрнбергском процессе фельдмаршал Манштейн, командовавший 11-й немецкой армией, которая действовала в Крыму, заявил: «Для борьбы с партизанами у нас не было подготовленных войск. Единственное, что мы могли сделать, это попытаться заморить партизан голодом, не давая им возможности пополнять свои запасы продовольствия…» . Поэтому честный дележ последней крохи съестного — строжайший закон партизанской жизни, наш железный обычай. А кто нарушил его, утаил от голодающего товарища сухарь или ложку муки, тот — тяжкий преступник. Так заведено в лесу с первых дней партизанской войны.

…Невзрачная коровенка бурой масти спокойно стоит на привязи под кроной сосны и аппетитно, с сочным хрустом поедает траву.

И тут же наше внимание привлекает необычная доярка. Коротко остриженная голова повязана белой косынкой из парашютного шелка. Широкие плечи и крепкую спину плотно облегает чехословацкий китель. Передником служит огромный кусок того же шелка, спадающий до самой земли. Ноги, обутые в строевые сапоги, крепко сжимают ведро, густо закопченное на кострах. С перезвоном, уже давненько не слышанным в лесу, в ведро, чередуясь, бьют две молочные струи.

Заметив нас, «доярка» моментально выхватывает из-под коровы посудину и, ловко повернувшись, встает по стойке «смирно». На нас смотрит добродушное лицо словака Клемента Медо. Не сразу найдясь, он широко улыбается и, наконец, сбивчиво рапортует:

— Ако бачите, товарищи, — молоко! — Поправив на голове косынку, он добавляет: — Ако говорил наш бравый Швейк, солдат должен все уметь и никогда не теряться.

Все смеемся. Клемент же, как бы между прочим, уточняет:

— Не сам я. Начальник штаба Сорока приказал.

Через несколько минут Николай Сорока гостеприимно приглашает нас к шалашу отрядного штаба. У входа задерживаемся. Мироныч, показав рукой на буренку, строго спрашивает:

— Объясни-ка, дорогой Николай Анисимович, что это за зоологические новости?

— А это Игнат Беликов с ребятами был на разведке в Мамаке [36] Ныне с. Строгановка. . Ну и привел. Мы, как видите, не обижаем скотинку. Кормим, поим, доим.

— Скотинку-то вы не обижаете, а семью, из которой она взята? О ней подумали? — тянется Мироныч за трубкой.

— Подумали. Втроем с командиром отряда и комиссаром расспрашивали Игната. Оказывается, какая-то одинокая старушка сама попросила забрать. Наши хлопцы отказывались: без разрешения командования, дескать, не имеем права. А старуха, говорят, упросила. Они и взяли. Выдали ей расписку. Все честь по чести.

— Сама, говоришь, упросила? — внимательно смотрит на Сороку Мироныч. — С каких это пор в селе, за два года сто раз разграбленном немцами, крестьянки стали направо-налево раздавать коров?