Юрий Ильинский - Опаленная юность

— Москву вам захотелось? Вот вам Москва! Вот! Вот!

У Кузи оставались считанные патроны, когда с тыла послышалось русское «ура».

— Слышали? — заорал Кузя. — Москва! Москва на выручку идет! Сейчас она вам даст жизни!

— Товарищ старший лейтенант!

Перед Кургановым стоял обросший, исцарапанный, перемазанный грязью Чуриков.

— Ты откуда? Проскочил?

— Вам донесение.

Боец протянул листок и пошатнулся. На него смотрели, как на пришельца с того света. Старшина Марченко, не любивший Чурикова, отдал ему последний кусок хлеба.

— А ты? — прохрипел Чуриков.

— Я не хочу, сыт, — буркнул Марченко. — Бери, чертов сын!

— Фрицы! — крикнул Каневский.

— Выбьем их! — вскочил Борис Курганов. — За мной!

— В атаку! — негромко приказал Иванов.

Красноармейцы во главе с Бельским устремились за командиром роты.

Стремительный удар красноармейцев опрокинул противника.

Бойцы продвигались вперед. Навстречу им летели сотни снарядов, мин, тысячи пуль, но никакая сила в мире не могла остановить их: они защищали Москву!

Прорвались к развалинам подвала.

— Здесь! — крикнул Чуриков.

Он бросился к подвалу и остановился пораженный. Подвала не было. Вместо него чернела снарядная воронка.

Каневский, скользя по битому кирпичу, спустился туда и поднял какой-то блестящий предмет.

— Никого нет! — задыхаясь, доложил он командиру роты. — Нашел только это. Возьмите.

На темной от пороха, гари и копоти ладони Бориса Курганова лежал трофейный складной ножичек.

Долго смотрел командир роты на маленькую блестящую вещицу — все, что осталось от веселого, неунывающего Кузи…

Летчик Анатолий Павлов возвращался после выполнения задания. В азарте боя он оторвался от товарищей, преследуя удирающего врага, и сейчас летел над территорией, занятой противником. Тревожно поглядывая на приборы, Павлов не переставал напевать песенку, рожденную удалью и удачным воздушным поединком.

Спасаясь от преследования, он резко снизился и пошел прямо над островерхими макушками деревьев. Но что это? Павлов не поверил своим глазам. В гитлеровском тылу кипело ожесточенное сражение. Павлов пролетел над спаленной деревушкой и приметил, что фашисты сжимают кольцо окружения.

— Наши дерутся! Сейчас я вас, братишки, поддержу!

Летчик дал полный газ и, улучив момент, полил наступающих огнем. Фашисты оторопели. Видно было, как часть из них бросилась врассыпную. Советский летчик снова и снова заходил на штурмовку.

В воздухе появились немецкие истребители. Закипел воздушный бой. Разгоряченный Павлов распорол очередью плоскость «Мессершмитта», бросился на второго, но, нажав гашетку, содрогнулся: «Патроны! Вышли боеприпасы!»

Фашистский самолет, сверкая пунктирами трассирующих пуль, метеором летел навстречу. Павлов мог отвернуть, скрыться, дотянуть до своих, но в этот короткий миг он вспомнил своего друга Виктора Талалихина, геройски погибшего в схватке с врагом, родную Кировскую улицу, мать. Он увидел стремительно приближающегося противника, увидел холодные глаза фашиста, и горячие огненные брызги ударили летчику в лицо.

Последним усилием воли и гаснущего сознания Павлов направил свой самолет вперед, и фашистский пилот не смог избежать столкновения.

Обломки горящих самолетов полетели вниз.

А на земле кипел ожесточенный бой. Гитлеровцы со всех сторон охватили горстку красноармейцев. На одного бойца приходилось двадцать, тридцать, пятьдесят фашистов. Они нападали скопом: били из пистолетов, кололи плоскими штыками, глушили прикладами, сбивали с ног… топтали, терзали…

Ника совершенно осатанел. Долговязый, простоволосый, он вертелся на месте, поливая врагов из автомата. Кончились патроны, Ника бросился к ближайшему немцу, свалил его с ног и, не в силах удержаться, упал. На него навалились гитлеровцы. Коренастый фашист ударил Нику саперной лопатой, рассек висок — кровь залила лицо, залепила глаза. Ника не видел врага, но продолжал наносить удары. Ему казалось, что на него высыпали мешок картошки. Ника не чувствовал боли. Коренастый немец зашел сбоку, и Ника увидел его:

— Ага, сволачь!

Фашист был сбит с ног.

И снова гитлеровцы обрушили град ударов на бойца. Они не стреляли, боясь попасть в своих. Они били лопатами, гранатами, прикладами, окованными металлом сапогами, они хрипели, задыхались от ярости, плевали, выхаркивали ругательства:

— Руссише шайзе!

— Швайнхунд!

И сквозь чужие, странные слова, выплюнутые сведенными от злобы ртами, внезапно донеслось:

— Андре-ей!

Но Андрей не слышал. Он катался по дну траншеи, силясь вырваться из рук врага. Андрей задыхался. Огромным усилием воли он приподнялся, но тут же упал вместе с врагом на землю. Фашист ударился головой, разжал руки. Андрей сорвал с себя каску и изо всей силы опустил ее на лоб противника.

— Андре-ей!

— Ника! — крикнул Андрей, выскакивая из траншеи.

Увильнув от преследователей, он с разбегу ринулся в гущу фашистских солдат и прорвался к другу.

Друзья стояли шатаясь, спина к спине, опирались друг о друга, поддерживали друг друга. Им становилось все труднее, если бы один из них упал, другой не удержался бы на ногах. Но взаимная поддержка прибавила силы, и они дрались.

— Бей, Андрик!

— Бью!

Набежала новая группа фашистских солдат, друзей закрутил бешеный водоворот, разделил, разбросал. Ника вырвал у ближайшего немца автомат. Он пустил в ход чужое оружие и даже не услышал выстрелов. Автомат дрожал, бился в руках, как живое существо. Мыслей, чувств не было. Ника сознавал одно: надо бить, надо бить, надо бить.

И Черных бил, вертелся, как обожженный, нанося беспорядочные удары. Ника терял кровь, слабел. Удары не приносили результата. Враги легко увертывались от них, но Ника продолжал размахивать исковерканным, погнутым автоматом.

Увидев поблизости фашистского офицера, Ника махнул автоматом. Движение получилось медленное, плавное. Ника зашатался.

Восемь гитлеровцев навалились на Андрея. Рослый фашист выбил у него из рук разбитый автомат, другой ударил Андрея штыком в спину.

— А-а-а! — бешено вскрикнул Черных и выпустил последние патроны.

Трое фашистов свалились замертво. Высокий офицер выстрелил из парабеллума.

Ника упал навзничь, беспомощно шаря по земле бессильными руками. Он не чувствовал мороза, обжигавшего ладони. Голубые, чистой воды глаза, глаза художника, смотрели в зимнее небо, отражая сгущающуюся хмарь и тускнея.

Пошел снег.

Узорчатые снежинки, опускаясь на холодеющее лицо, еще таяли, копились в глазницах, стекали мутными, мертвыми слезами.