Игорь Бондаренко - Такая долгая жизнь

Когда секретарь закончил писать, Черчилль сказал ему:

— Я не отказываюсь, Нортон, ни от одного слова, которые я говорил о большевиках. Но это я должен был сделать для Англии. Теперь все в руках божьих!

Советский пресс-атташе в Берлине Юрий Васильевич Топольков в сороковом году получил отпуск летом. 5 июля, как раз в выходной день, он был уже в Москве.

В его квартире на Софийской набережной временно поселилась дальняя родственница — не то двоюродная племянница, не то троюродная сестра, — Топольков запутался в своем генеалогическом древе. Звали ее Валя. Она тоже была из Усть-Лабинской. Окончила там школу и приехала поступать в Московский университет на физмат.

В квартире Тополькова было чисто прибрано, на окнах висели занавесочки, на столе — цветастая скатерть, которую Валя привезла из Усть-Лабинской. В кухне на печке стояла кастрюля с еще теплыми котлетами, а на столе под солонкой — записка:

«Дядя Юра! Побежала на консультацию. Приду поздно. Кушайте, меня не дожидайтесь.

Юрий Васильевич с удовольствием съел три домашние котлеты, запил компотом и прилег на диван.

В раскрытое окно доносился уличный шум: гудели клаксонами «эмки», звук их был приятным, мелодичным, совсем не похожим на резкие однотонные сигналы немецких машин. Из репродуктора, укрепленного на уличном столбе, лилась знакомая мелодия: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…»

Топольков сладко потянулся и с удовольствием подумал: «Дома…»

Проснулся он уже при электрическом свете, открыл глаза и увидел курносую девицу в пестром халатике.

— Проснулись, дядя Юра? Крепко же вы спали, даже похрапывали…

— Я похрапывал?.. Да я никогда не храплю.

— Вы совсем немножко похрапывали, чуть-чуть…

— Удивительно, я никогда раньше не храпел. Это только старики храпят…

— Что вы, дядя Юра, совсем нет. Я тоже, бывает, похрапываю. Это не от старости. Это — когда человек неудобно ляжет или нос у него заложит…

— А чего ты зовешь меня дядей? Ты же, кажется, моя двоюродная сестра?

— Не двоюродная, а троюродная. Мой отец и ваш отец были двоюродные братья, а дед мой и ваш дед были братьями родными. Их так и называли — Топольки, потому что фамилия Топольковы, и оба были высокие и беленькие…

— А ты откуда знаешь?

— Дедушку своего я помню. Правда, он был уже сгорбленный, совсем не похожий на тополек, а про вашего дедушку мне папа рассказывал.

— А фамилия у тебя какая? — спросил Юрий Васильевич.

— Какая же еще? Тополькова, конечно! — удивилась и даже как бы обиделась Валя.

— Ну, конечно, конечно. Как-то я сразу не сообразил…

— Ой, я совсем забыла, вам же письмо тетя Гаша передала.

Топольков развернул вдвое сложенный листок из ученической тетради и узнал материны каракули.

«…буде так случится, сынок, шо сможешь приехать в энтом году, приезжай, буду рада…

Ждала тэбэ еще в прошлом годе, гусей откормила, а теперь есть у нас двухгодовалый бычок. Ежели приедешь, мы иво забьем. И мясца свежего вдоволь наешься. Приезжай, ради бога, хочь на недельку, а то я все глаза уже выплакала…»

Юрий Васильевич и так собирался поехать, а письмо матери и вовсе его растрогало.

— И еще, дядя Юра, вам привет… — заговорщически, с лукавинкой сказала Валя.

— От кого?

— А вот догадайтесь!

— От отца твоего, что ли? — спросил Юрий Васильевич, хотя наверняка знал, что не от Валиного отца. Не таким тоном она говорила.

— И совсем не от отца, а от одной девушки…

— От какой это девушки?..

— От Маши. Я когда сюда ехала, она мне все уши прожужжала: смотри, говорит, не забудь, передай привет…

— Она что же, в Усть-Лабинской сейчас?

— В Усть-Лабинской, на каникулы приехала…

Закончив свои дела в Москве, Топольков стал собираться на родину. Валя, придя с очередной консультации и увидев дядю Юру, упаковывающего чемодан, не без намека заметила:

— Жаль, дядя Юра, что вы скоро уезжаете. Но я понимаю, вас ждут…

— Конечно, ждут. Мать ждет.

— Я ж и говорю: ждут… — Валя даже не пыталась скрыть своей иронии.

— А ты, оказывается, ехидна, сестричка… И почему ты опять зовешь меня дядей Юрой? Какой я тебе дядя?

— А как же мне вас называть? Юра?

— Ну, на худой конец, зови Юрием Васильевичем, а то — дядя, дядя… Тоже мне племянница нашлась…

— Так вы когда едете, завтра?

— Завтра, Валя, завтра…

Топольков не стал давать телеграммы. Матери только лишние хлопоты — встречать. Поездом доехал до Краснодара, к там — рейсовым автобусом.

Еще издали увидел он станицу, где прошло его детство. Далеко раскинулись ее домики на высоком берегу Кубани. Солнце уже пошло на убыль, когда он подъезжал к Усть-Лабинской, но по-прежнему жаром дышала желтая, недавно скошенная стерня, горячая пыль, взбитая автобусными шинами, лезла в ноздри, даже со стороны Кубани не веяло прохладой, будто это не река, а парное молоко.

Кое-где уже желтели в садах ранние абрикосы, темно-красные вишни призывно темнели в пыльно-зеленой листве. Благодать.

— Остановите, пожалуйста, — попросил Топольков водителя, увидев знакомого, матушкиного соседа кузнеца Никиту.

— С прибытием вас, Юрий Васильевич! — Кузнец почтительно снял картуз. — А матушка ваша на базар в город поехала, кислое молоко продавать.

— Разминулись мы, значит. Здравствуйте, Никита Фомич. Жаль…

— Да вы не печальтесь, она скоро возвернется, а Люба, сестренка ваша, должна быть дома…

Люба была дома. Увидела брата, побежала навстречу, повисла на шее…

— Юра! Молодец, что приехал! — стала целовать горячими губами, пахнущими молоком.

— Ну-ка, сестра, дай я на тебя погляжу.

Люба отстранилась. Была она моложе Юрия Васильевича, но уже пять лет как замужем. Первого ребенка недоносила: выкидыш. Еще был один выкидыш. Люба уже горевала — детей не будет. И вдруг родился. Мальчик.

— Как же назвали его? — спросил Топольков.

— Как отца — Петром, — гордо сообщила Люба. — Ой, ты извини, мне его сейчас как раз кормить пора, он у меня горластый. Погоди меня маленько.

Юрий Васильевич занес чемодан в дом, раскрыл его, стал доставать подарки: кофту вязаную — матери, Любе — отрез на платье, Петру — тонкий прорезиненный немецкий дождевик черного цвета, маленькому Петру — погремушки, в Москве купил, бабушке — темный, с крупными цветами полушалок. Все это разложил на диване. Был у него еще флакон французских духов для Маши. С мыслью о Маше Топольков вышел на крыльцо. Соседний двор отгораживала изгородь из ивовых прутьев. Во дворе никого не было.

Он не знал, что Люба успела на секунду забежать к Маше и шепнуть ей:

— Приехал.

Маша тотчас же сбросила старое ситцевое платьице, надела купленное родителями по случаю окончания третьего курса крепдешиновое, уложила на голове черную косу. Оглядела себя в зеркало. Облизала губы, чтобы были ярче, и, схватив сито с пшеном, будто собиралась покормить цыплят, выскочила на крыльцо: