Игорь Бондаренко - Такая долгая жизнь

Гитлеровцы стали взрывать промышленные предприятия, электростанцию, железнодорожное депо, склады.

Валя Дудка вышла из своего погреба, когда немцы еще не покинули город. Не усидела, прибежала домой, к матери.

Всю ночь они не спали. Не спала вся Касперовка, весь город.

В порту что-то горело: зарево стояло вполнеба. Отсветы пожаров багровели и над «блочком».

В центральной части города слышался шум отъезжающих машин. К рассвету все стало затихать. Тускнел багрянец в небе над пожарищами.

Затишье было недолгим.

Утром части Красной Армии двумя потоками, по Социалистической и Орджоникидзевской, вливались в город.

Какая-то предприимчивая тетка у Степка торговала цветами. Немецкие оккупационные марки она уже не брала — они стали теперь бумажками. Брала только советские деньги.

Ксеня купила букетик и вместе с Нюрой и племянницами Валей и Нарой побежала на Социалистическую. Там уже было полно людей. Женщины плакали, бросали цветы под ноги освободителям.

Красноармейцы были в пропотевших, выгоревших, белых от соли гимнастерках, с загорелыми лицами. У многих — автоматы. Грузовики тащили орудия. Танки ползли с открытыми люками. Громыхали повозки. Откуда-то даже взялись верблюды, навьюченные воинским скарбом. Верблюды важно, с гордым видом вышагивали по улице.

— По Старопочтовой тоже идут! — крикнул кто-то, назвав Орджоникидзевскую улицу по-старому.

Побежали туда.

Здесь тоже шли войска: и танки, и орудия, и повозки. Какая-то девушка, русоволосая, в легком платьице, выскочила на дорогу, развернула красное полотнище без древка — школьное знамя, которое она хранила два года.

На другой день многие таганрожцы потянулись к Петрушиной балке, к месту, где были казнены их родные, близкие. Шли целыми семьями, шли поодиночке. С цветами, венками. Пошла и Валя Дудка. На Петрушиной лежали и Юра Пазон, и Толик Гребешков — «хромой Толик». При оккупантах он открыл в центре города фотоателье. Фотографировались у него в основном немцы.

Валя нравилась ему давно. Он часто бывал у нее в доме до войны. Теперь она выставила его за дверь, когда он явился.

— Мой отец и брат сражаются против гитлеровцев в Красной Армии, а ты им карточки делаешь…

— Да разве же я что-то такое!.. Разве я виноват, что не в Красной Армии?..

— Не хочу видеть тебя, уходи…

Толик пришел через несколько месяцев. Валя встретила его нелюбезно:

— Что надо?

— Я вот принес фотографии… Да ты посмотри… Это будет как фотообвинение!.. Придут наши, за все они, гады, заплатят…

На фотографиях были немцы в разных чинах. И СС, и вермахт. Снимались они и на месте казней — со своими жертвами — «на добрую память»…

— Пусть у тебя побудут… Это копии. Если со мной что случится, передашь кому следует…

Видно, об этом знала не только Валя. Толика арестовали в феврале, а через две недели казнили там же, в Петрушиной балке…

Два года жители Таганрога ничего не знали о своих родных и близких, которые были в Красной Армии или в эвакуации. Вскоре стали приходить письма и похоронки.

На Амвросиевской Ксеня Путивцева первая получила похоронку.

Поплыли буквы перед глазами, подкатилось сердце к горлу, нечем стало дышать… Повалилась она на пол, пролежала так в оцепенении несколько минут. Потом закричала, так закричала, что услышали соседи. Прибежала Гаша. Потом сестры прослышали — Марфа и Нюра — тоже прибежали. Никто не мог успокоить Ксеню.

— За что же ты, господи, так караешь меня?! За что?! За что лишил сына, а теперь и мужа…

— Ксеня, родная, перестань… Перестань, не гневи бога… Беду накличешь. Зачем Володю хоронишь?.. Надо надеяться, жив он…

До вечера не уходили сестры от Ксени. Ночевать Нюра осталась… Она тоже с тревогой ждала вестей и от мужа и от сына.

Иван вскоре прислал письмо: жив-здоров. А от Митьки ничего не было. Обращалась она в военкомат. Там ей ответили: в списках погибших не числится. В действующей армии его тоже нет. Значит, надо считать без вести пропавшим. Нюра отчаянию не поддалась, надеялась… В списках погибших не числится… Может, в партизанах… может, плен… Плен, конечно, страшно… Видела она пленных в Таганроге и то, как с ними немцы обращались, но все же, может, живой…

Как-то к Ксене пришла Нина. Посидели вместе под шелковицей за пустым чаем. Пожалились друг дружке. Но видела Ксеня: не за тем пришла Нина.

— Решила я, Ксенечка, в армию пойти… Вместо Алексея… Его, конечно, не заменю, но все-таки…

— Да берут ли женщин в армию, Нина? Что-то я не слыхала про такое…

— Я уже узнавала… Берут.

— А что же мне делать? Может, тоже в армию?.. Так я не обучена, ничего не умею. Стирать разве…

— Зачем тебе в армию? Считай, что я и за тебя тоже иду… А ты, Ксеня, моих деток к себе возьми. Мамка совсем плоха стала… Да и не знаю, переживет ли… Убивалась, когда узнала об Алексее, а после Михаила и вовсе не поднимается… Максим хворает, тоже плох… Вчера горлом кровь пошла… Ну, Фекла — ты сама знаешь… Надежда на нее слабая. Возьми деток к себе… И тебе, может, легче будет… В колготне-то всегда легче. И мне на фронте будет спокойнее…

Через две недели Нина ушла в армию. Аллочка и маленький Борька перебрались на Амвросиевскую… Забот сразу прибавилось. К ночи Ксеня еле добиралась до постели.

В октябре получила она письмо от Шатлыгина. Писал он ей из госпиталя. Ранен или болеет? Помнила она, как он сильно болел. Про себя ни слова. Все про Михаила. Как они в Москве встретились в начале войны, на какую должность он его определил, как Михаил ездил на Южный фронт. И как погиб в Крыму…

Пришли родственники из Приморки — тоже сообщили, что видели Михаила… Коля Бандуристов прислал письмо, в котором рассказывал о встрече с дядей Мишей… Так по крупицам собирались у Ксении весточки о Михаиле.

Из эвакуации вернулся Захар Бандуристов, стал налаживать рыболовецкое хозяйство. Возвращались другие, те, которых по возрасту или по болезни не взяли в армию.

Приехал Кузьма Хоменко. Ладный такой. Загорелый. С двумя шпалами в петлицах. Майор. И орден Красной Звезды на груди. Целый вечер просидели они с Ксеней. Вспомнили все. Утром Хоменко снова уезжал на фронт.

— Мертвых, Ксеня, не вернешь… А живым жить нужно. И для живых!.. Верю, жив Володя. Верю, что дождешься сына…

Страшную картину представлял собой металлургический завод — нагромождение исковерканного железа, битого кирпича, стекла, стали. Если бы не трубы, которые, как и прежде, тянулись в небо, то весь завод можно было бы принять за свалку, в которой даже трудно разобраться.

Главная контора стояла без крыши, с прокопченными стенами, с темными глазницами окон. В пустом корпусе трубосварочного цеха осенний ветер шевелил ржавые железные листы. Они издавали какой-то жалобный, стонущий звук.