Игорь Бондаренко - Такая долгая жизнь

Потом он стал летать. Работа, что ни говори, опасная. Но ни разу не застал он ее встревоженной. Боялась ли она его потерять? Конечно. Ведь если бы он погиб, нарушилась бы вся ее размеренная, привычная, обеспеченная жизнь. Она работала только в первый год после замужества, а потом жила у родителей в Харькове, пока он добивал белогвардейцев.

То, чем жил Пантелей Афанасьевич, ее мало занимало. Хотя она и делала вид, что с интересом слушала его рассказы о полетах, но все эти дроссели, элероны, иммельманы были для нее китайской грамотой. Пантелей Афанасьевич понимал, что совсем не обязательно Анфиса должна разбираться в специальных вопросах.

Нет, Пантелей Афанасьевич не сетовал: каждому — свое. Но если бы Анфиса все-таки была чуть ближе к нему, к его работе, Если бы…

Демид тот день запомнил на всю жизнь. Шел он не оглядываясь с увесистой котомкой за плечами, не спеша — спешить ему было некуда. Когда пыльный шлях на изломе под ногами пошел вниз, не выдержал, обернулся. Солодовка на горизонте еще горбилась спинами крыш, и над одной из них курился тоненький дымный столб — догорало его подворье.

Демид перекрестился и зашагал дальше.

Так шел он до вечера, чувствуя, как постепенно усталость тяжестью вливается в ноги, во все тело, вытесняя даже горькие думы из головы.

Спалось в стоге сена крепко. На другое утро Демид проснулся позже обычного, глянул на солнце. А оно, блестящее, как надраенный песком медный котел, над самой землей висит. Лучи острые — глаза слепят.

«Пусть лучше мне затылок греет», — подумал Заозерный и, свернув на проселок, зашагал на запад.

Путь этот привел его на Украину. Люди здесь и обличьем чернявые, и говором были похожи на солодовских. Земля тоже черная, жирная. Хаты беленые, под соломенными крышами. И было тут еще великое множество вишен. В Солодовке больше жердел, и цвели они розовым, а вишни белым, густо и нежно.

Как раз в пору цветения вишен добрался Демид до Винницкой области. Уже больше месяца он бартыжал. Сердце, болевшее в первое время после разлуки с хозяйством, утихло. На руках без работы помягчели мозоли. Но котомка за спиной опустела. На еду променял он суконную поддевку и австрийские солдатские ботинки на шипах. К подаяниям же не был способен, не привык, и потому тут же, под Винницей, в селе (как оно называлось, он и не запомнил), нанялся срубить овин.

В селе этом был колхоз. Пришлось иметь дело с председателем.

Председатель — мужичок росточка небольшого — оказался скуп и на деньги и на слова. Но Демид не сетовал: много ли ему надо? Главное — в душу не лезет с расспросами: кто да откуда?

На прощание председатель признался:

— Заплатил бы больше, да казна пуста. — И предложил: — Может, останешься?

Демид ответил, как отрезал:

— Не!

Тогда председатель достал из холщовой сумки две большие луковицы, шматок сала, две соленых огурца и бутылку самогонки.

— Всяко дело требует обмывки. Ты не против?

— Не откажусь.

Второй «пристанью» для Заозерного была большая стройка на реке. Возводили там невиданную плотину. В Вологодщине Демид сам делал запруды по надобности. Но не запруды то были, а игрушки. А тут задумали запруду через всю реку. Даже не верилось, что ее сделают.

Демид работал каменщиком на строительстве генераторного зала, как его называли. Но окончания строительства плотины и зала не дождался, заскучал.

Суетно было на большой стройке. Кладешь кирпичи, кладешь, а конца не видно. И не один кладешь, а рядом с тобой другие — десятки, сотни, а может, и тыщи… И сам ты как кирпичик в этой бесконечной кладке.

Стал Демид выбирать стройки поменьше, чтоб и работа была видна, и люди о тебе знали. К славе Демид относился спокойно, можно даже сказать, равнодушно. Но первую грамоту, полученную за ударный труд, бережно спрятал в сундук. Там же хранил позже и другие.

Окончив работу на одном месте, переезжал на новое. Да не сразу. Проживет деньги — а тогда уже и подастся. Услышал он как-то от людей: Крым — райское место. Сел и поехал в Крым. Работа ему везде найдется. Он и столяр, и плотник, и каменщик, и грузчиком может. Хоть жизнь уже и подбиралась к пятидесяти трем годам, силушка в руках еще играла.

Крым действительно место хорошее: много цветов, солнца, винограда.

В Крыму Демид ставил шпалеры для виноградников. Виноград — ягода сладкая, по тем временам редкая. В Солодовке ее, можно сказать, и не знали. А тут ешь сколько хочешь. И бесплатно. И какого только винограда не напробовался Демид: и черного, и сизого, крупного, как грецкий орех, и зеленого, круглого, как вишня, и продолговатого, как маслины, и побольше. В Крыму Демид и перезимовал. А следующим летом поехал на Кавказ пароходом. Пароходом раньше ездить ему не доводилось.

Двое суток крупная зыбь рябила море. Пол, тут его называли палубой, чудно ускользал из-под ног, уходил вниз, а то вдруг вскидывался, подбрасывал. Как на качелях. И в сон клонило. Точно как на качелях.

На Кавказе Демид долго не задержался. Кучерявый он, Кавказ. Горы зелено кучерявились, не то что в Крыму. Галька на берегу цветастая, отполированная, крупная. Море и тут и там красивое, как на картинке.

В Сочи работы подходящей не находилось. Починил Демид забор на даче какому-то очкастому. Помогал торговцам на вокзале грузить фрукты на проходящие поезда. Тут он познакомился с Мухамедом из Баку. Мухамед за что-то полюбил его и сманил погостить на родине.

В доме Мухамеда Демида сажали на самое почетное место, поили душистым, сладким вином. Родственники Мухамеда плохо говорили по-русски, и те несколько дней, которые Демид провел там, прошли в винное тумане под непонятный гортанный, но ласкающий доброжелательностью слух говор.

Через неделю Демиду надоело все. И, проснувшись однажды рано утром, выпив стакан вина, никому ничего не сказав, Заозерный пошел на пристань, сел на пароход и отправился в Астрахань. В Астрахани ему не понравилось: пыльно, душно, только и есть что красивого — старый кремль. Деньги-то еще водились, и, взяв билет теперь уже на речной пароход, Демид поплыл вверх по Волге.

На пароходе даже в самую жаркую пору под тентом была благодать. Но особенно любил Демид вечерние часы, когда тень от парохода, скользящая по зеркальной поверхности реки, удлинялась, краски на берегу, притушенные густеющей синевой, становились контрастнее, темно зеленели прибрежные леса, яично-желтым отливала далекая стерня. Дышалось в эти часы легко, чисто.

В Саратове Демид вылез. Денег на билет дальше не было. А ехать хотелось еще. Поэтому Демид завербовался на строительство оросительных каналов в Среднюю Азию, чтобы подальше, поинтереснее, а потом клял себя четверо бесконечно долгих суток в пути.