Игорь Бондаренко - Такая долгая жизнь

— Пока мои хлопцы будут управляться, давайте проедем — посмотрите хозяйство, — предложил Понаморенко.

— Согласен, но с одним условием, — сказал Спишевский.

— С каким? — насторожился председатель.

— Пусть ребята рыбу не бросают до нашего приезда. Хочу посмотреть, как делается настоящая рыбацкая уха.

— Это можно, — повеселел Понаморенко.

— Поедешь с нами? — спросил Михаил Захара.

— Та не. Я с ребятами останусь. — И добавил, обращаясь к Спишевскому: — Всеволод Романович, колхоз называется «Красный партизан». Когда-то я партизанил в этих местах…

— Вот как? Это интересно. Вы расскажете, когда вернемся.

Спишевский, Понаморенко и Путивцев сели на линейку, и возница тотчас же тронул. Застоявшиеся, чуть продрогшие кони сразу взяли рысью. По слежавшемуся твердому песку на дутых шинах линейка шла мягко.

— Оделись вы, Всеволод Романович, не для наших мест. Море все же. Не застудились бы, — заботливо проговорил Понаморенко. — Михаил Афанасьевич в коже. Кожа — она надежней. Возьмите-ка вон мой плащ. Он непродуваемый…

— Что вы, что вы, товарищ Понаморенко. А вы?..

— У меня сто одежек. Фуфайка к тому же.

У Спишевского действительно пальто было легким. Плащ из жесткого брезента пах рыбой, но сразу стало теплее.

Проехав по колхозу и осмотрев новый коптильный цех, навесы для вяления рыбы, помещение, где зимой хранились сети, остановились на строительной площадке.

— Вот здесь мы и хотим построить школу, — сказал Понаморенко.

На обратном пути председатель уговорил заехать на минутку к нему, домой.

— Бо жинка меня и до дому не пустить, если не заедем.

Понаморенко жил неподалеку от берега в большой саманной хате, крытой камышом. В хате стоял теплый приятный дух. От большой русской печки, натопленной кизяком, веяло жаром. Земляной пол был чисто выметен. В самой большой комнате в углу возвышалась двуспальная кровать с деревянными резными спинками. На белоснежном покрывале резко выделялась гора подушек в цветастых наволочках. По всему видать, хозяйка была чистоткой. Она стояла тут же, по-деревенски пышная, румяная, с густыми темными бровями и детской улыбкой на пухлых губах.

— О це моя хохлушечка, — любовно представил жену Игнат.

— От скажешь еще… Какая я хохлушка?

Палаша протянула теплую маленькую руку сначала, не по чину, чернявому красивому молодому мужчине, а потом уже пожилому, седоволосому.

— Хохлушка, хохлушка… Это она при вас так говорит — по-городскому, а зи мною як начне балакать…

— Украинский язык красивый, певучий, — сказал Спишевский.

— О, чуешь, що людына каже! А теперь, дороги гости, проходьте сюда, перекусите малость чем бог послал.

В светлой пристройке с двумя большими окнами был накрыт стол: квашеная капуста в эмалированной мисочке горкой, а наверху — кусок пелюски, в глубокой тарелке — соленые огурцы, пересыпанные укропом. Соленый разрезанный арбуз аппетитно краснел сочной мякотью. Моченая терновка тоже была в глубокой тарелке, по ободок наполненной соком темно-сливового цвета. Ну и конечно всякая рыба: и копченая, и вяленая, и свежепросоленная, отварная. К ней горячая, только что испеченная картошка. Запотевшая бутылка водки стояла в центре стола.

— Хозяюшка! Что же вы с нами делаете? Ведь Игнат Васильевич обещал нас рыбацкой ухой накормить, а после такой «закуски» два дня ничего есть не сможешь. — Спишевский развел руками.

— Но рюмочку-то можно. С холода! — почти сердито сказал Понаморенко, боясь, что гости действительно откажутся, а Палаша ему этого не простит.

— Мне врачи категорически запрещают… — проговорил Спишевский.

— Так их же здесь нема, — с обезоруживающей наивностью сказал Понаморенко.

— Ну разве что, — принимая шутливый тон, согласился Спишевский.

За столом и оговорили они все вопросы и о рыболовецком хозяйстве, и о школе.

На косу возвращались довольные друг другом.

Рыбаки к их приезду приготовили отличную юшку для ухи, но рыбу не бросали, ждали. В казане дважды варили мелкую рыбешку, которая должна была отдать жир и клейкость, словом, дать навар. Хорошо проварился и мелко нарезанный лук.

В двух больших эмалированных мисках лежали куски приготовленной рыбы, тут же рыбьи головы, которые дадут ухе особый вкус: остроносые — севрюжьи, тупорылые — осетровые, белесые, хищные головы сулы, сазаньи — темноватого цвета. Все это и высыпали при гостях в казан, в подернутую слоем жира юшку. Иван Карпенко вылил туда же полбутылки водки.

— А это еще зачем?

— А шоб запах сырости отбить.

— Водкой же будет пахнуть!

— Не!..

Уха получилась удивительно ароматной, а рыба такой нежной, что таяла во рту.

Здесь, за столом, Захара Бандуристова все же заставили рассказать, как он партизанил.

Михаил слышал эти рассказы, и каждый раз они обрастали новыми героическими подробностями. Хорошо, хоть не забыл вспомнить Ивана Дудку — Махачкалу, мужа Нюры. Они ведь вместе партизанили.

Захар был от природы выдумщиком. Но о том, что он партизанил, свидетельствовали не только документы, но и синий шрам на правой ноге от белогвардейской пули.

Короток осенний день. Пора было собираться в обратный путь.

К вечеру зыбь усилилась. Дул теплый ветер — «левант». С ветреной стороны косы на гребешках волн вспыхивали белые барашки. «Буревестник», взнузданный якорем, клевал море бушпритом. Понаморенко и Карпенко предложили:

— Всеволод Романович, Михаил Афанасьевич! Заночуйте у нас, а? Утро вечера мудренее…

Но остаться было нельзя. На десять часов утра был назначен городской партийный актив, на котором с докладом выступал первый секретарь горкома, а по второму вопросу — Путивцев.

На двух байдах с трудом подошли к «Буревестнику». Попрощались с гостеприимными хозяевами.

Заработал двигатель. Выбрали якорь. В рулевой рубке за штурвал стал Николай Иванович. Петьку отослали в кубрик отдыхать — парень, непьющий в общем, слегка осоловел от выпитого.

Как только вышли в открытое море — совсем стемнело. Зажгли топовые огни. Через полчаса хода послышался колокольный звон — подходили к каналу, огражденному бакенами. В туман, при плохой видимости, моряки ориентировались по колоколам на бакенах: один звонит справа, другой — слева, значит, курс верный. В мелкую зыбь колокола звонили нежно, мелодично, теперь же — яростно, тревожно.

«Как погребальный звон», — подумал Спишевский, лежа на нижней подвесной койке.

Захар Бандуристов сладко посапывал на верхней койке: ему все было привычно — и этот звон и шторм.

Спишевский думал о докладе на завтрашнем партактиве. Доклад был написан… Но написан уже довольно давно. В последнее время в центральной печати снова все чаще стали появляться резкие материалы, направленные против оппозиции. А во вчерашнем номере «Правды» говорилось прямо, что оппозиция, троцкистская оппозиция, полностью не искоренена…