Игорь Бондаренко - Такая долгая жизнь

На больших бульварах на деревьях стойко держались зеленые листья, хотя верхушки их кое-где уже были тронуты желтизной.

Стояла сухая ноябрьская погода. Период осенних дождей еще не начался.

Рабочий Париж просыпался рано, но здесь, в центральной части города, ранним утром на улицах было мало людей: редкие прохожие, молочницы, уборщики мусора.

Каждое утро портье отеля «Байярд» любезно распахивал двери перед высоким светловолосым русским, которого он называл про себя «мосье Иван».

Обитатели отеля в это время, как правило, еще спали, а «мосье Иван» уже шел куда-то по своим, видимо неотложным, делам. В отеле жили еще трое русских, они приехали на какую-то выставку, которая вскоре открылась в Париже.

О том, что русские приехали на выставку, портье узнал от любознательной горничной, убирающей номера. «Мосье Иван», оказывается, немного говорил по-французски и не прочь был поболтать с горничной.

В газете «Монд» портье прочитал, что 13 ноября в Париже открывается XV Международная авиационная выставка.

«Так вот на какую выставку он приехал. «Мосье Иван» — пилот», — решил портье. После этого русский еще больше заинтересовал его.

Сам портье, которого звали Жан Рено, в молодости, во время мировой войны, летал на «фарманах». В шестнадцатом году его самолет подбили, но Жан остался жив, сломал только два ребра и ногу.

Его долго лечили, и довольно успешно: ходил он без палочки, прихрамывал слегка, пальцы на руке замедленно, но шевелились, а о ребрах он уже давно и думать забыл.

Как инвалид войны Рено получал пенсию, но ее не хватало: у него было трое детей. Жить впятером на одну пенсию было невозможно, и Комитет ветеранов войны подыскал ему легкую работу.

Сначала эта работа казалась ему унизительной: распахивать перед каждым двери, подносить вещи.

Без привычки, с хромой ногой, это было делать нелегко, но вскоре он приспособился и ловко, как медведь, переваливался с ноги на ногу, со ступеньки на ступеньку.

Заметив, что возле подъезда остановился роскошный «роллс-ройс», Рено бросился к машине. Приехал какой-то важный постоялец. Отель-то, в общем, был второразрядным, и такие машины никогда здесь раньше не останавливались. Но не успел он подскочить, как дверца открылась, из машины вылез высокий представительный мужчина с небольшим кожаным чемоданом, и, когда Жан попытался было перехватить этот чемодан, чтобы поднести, прибывший сказал ему непривычную для него фразу:

— Спасибо, я сам…

Только тут Рено заметил на крыле красный флажок с серпом и молотом.

«Значит, у красных так принято», — решил Жан.

Русские еще никогда не останавливались в «Байярде».

Его отношение к «красным» со временем менялось.

После революции в России Париж буквально наводнили эмигранты. Много было настоящих аристократов. Для того чтобы определить это, не надо было даже видеть их в дорогих нарядах. Аристократическая кровь чувствовалась в походке, в манере держать себя.

Воспитанный в семье мелкого буржуа, где восхищались подлинными аристократами, особенно теми, которые сумели к своим титулам прибавить еще и богатство, Жан относился к русским эмигрантам не только с почтением, но и с сочувствием. Парижские правые газеты почти в каждом номере писали о жестокостях большевиков. Сами эмигранты рассказывали невероятные вещи: ироды, пожирающие даже детей, захватили их родину. Слушая такие рассказы, Жан только качал головой.

Но постепенно на то, что произошло в России, он стал смотреть по-другому. Его сменщиком был русский, некогда штабс-капитан царской армии Петр Рыбаков.

«Пьер», как называл его Жан, не любил говорить о революции. Но иногда за рюмочкой аперитива его прорывало: «Мы сами загубили Россию! Драли как сидорову козу мужика, пороли нагайками рабочих. А зарабатывали они шиш! Царь-батюшка был под пятой у Алисы. А эта сука, немка, вместе с Гришкой Распутиным продавала Россию».

Жан не знал, кто такой Гришка Распутин, не знал, что это значит «драть как сидорову козу». Но со временем из разговоров с Пьером, из газет, в которых стала появляться более или менее объективная информация, Рено понял, что в России все было не так просто, что русские крестьяне и рабочие жили в невыносимых условиях. Конечно, у них во Франции лучше… Но хорошо, если у тебя есть работа, если тебя защищает Комитет ветеранов войны…

И все-таки несправедливо, что его однофамилец, владелец автомобильных заводов Рено, зарабатывает миллионы, а он — несколько сот франков в месяц.

Однако летом 1936 года, когда «Народный фронт» одержал победу на выборах, Жан вышел на демонстрацию протеста, в которой участвовали такие же, как он: мелкие служащие, портье, торговцы, владельцы небольших частных магазинов, напуганные победой левых партий.

Они несли транспаранты с лозунгами: «Франция никогда не будет большевистской!», «Мы не продадимся Кремлю!»

Демонстрация закончилась стычкой с рабочими. Подоспела полиция и взяла под защиту демонстрантов.

Жан пришел домой с большим синяком под глазом.

Нет, больше он не пойдет на демонстрацию. Пусть политики занимаются политикой, а у него — семья!

Спустя несколько месяцев он уже не проклинал «Народный фронт».

Рабочая неделя была сокращена до сорока часов. Прибавилась пенсия по инвалидности. В парламент вошло несколько депутатов от трудящихся. Их речи, которые печатала газета коммунистов «Юманите», Жан находил справедливыми.

Своих «красных» Жан уже немного знал. Но вот появился «красный» оттуда, из самой России. Кто он — конструктор, летчик?

В последнее время о русской авиации стали много писать.

Русские установили несколько мировых рекордов. И вот теперь, впервые, русские привезли свои самолеты в Париж. Рено решил обязательно побывать на авиационной выставке.

Пантелей Афанасьевич Путивцев приметил этого хромого портье еще в первый день, когда его прямо с вокзала к отелю подвез посольский «роллс-ройс».

Потом он узнал от горничной, убиравшей номер, что его зовут Жан и что он бывший летчик.

Горничная была словоохотливой южанкой со смоляными волосами. Пантелею Афанасьевичу было очень кстати, что он встретил разговорчивую особу: уже несколько месяцев он занимался на курсах французского языка.

Привычка к утренним прогулкам заставляла подниматься Пантелея Афанасьевича рано. К тому же это был Париж! Город, о котором он столько читал и слышал от дочери Инны, изучавшей в университете французскую литературу.

Но как бы ни были точны и образны описания у французских писателей парижских площадей и улиц, надо было увидеть все своими глазами: и великолепную площадь Согласия, и площадь Звезды, от которой как лучи расходятся в разные стороны улицы, и знаменитый собор Парижской богоматери, и не менее знаменитую Эйфелеву башню, и Марсово поле, и многое другое, чтобы по-настоящему почувствовать Париж.