Игорь Бондаренко - Такая долгая жизнь

Забелин внимательно посмотрел на Путивцева, но ничего не ответил. Снова побарабанил пальцами:

— Я вызвал тебя, чтобы поговорить о другом… Крайком не удовлетворен делами на металлургическом заводе, на «Гидропрессе» и кожевенном заводе.

— Металлургический выполнил план на сто пять процентов, «Гидропресс» — на сто семь, кожевенный — на сто два, — сказал Путивцев.

— Речь идет о другом. Тебе известна установка партии, поддержанная народом: пятилетку — в четыре года. Значит, план должен выполняться не на сто два — сто пять процентов, а на сто двадцать — сто двадцать пять. Арифметика простая.

— Арифметика простая, Борис Николаевич, — согласился Михаил. — Но на металлургическом заводе новая мартеновская печь и тонколистовой стан второго трубосварочного еще не отлажены, а на кожевенном заводе меняется устаревшее оборудование.

— Я все это знаю, Путивцев, знаю. Но надо поднажать. Понял? Поднажать…

Седьмой день Демид был в загуле. Случалось с ним это и раньше, когда он был еще «хозяином». Усталость накапливалась постепенно, и наступала пора загула: он пил несколько дней, ничего не делал, спал.

Теперь он работал не на себя, а на общество, как говорил бригадир, но жадность к работе в нем осталась. На лесоповале, на Онеге, где он тянул уже второй год, платили хорошо, а значит, водились и деньги. Но теперь усталость копилась быстрее, чем прежде, — годы.

На Вологодщину поехать он так и не решился — не захотел, чтобы земляки узнали о полной перемене в его жизни, — а отправился на Онегу. Об Онеге он и раньше слышал от охотников и лесорубов, но казалась она ему тогда далеко-далеко. Дальше Индии. Помыкавшись по свету, он теперь не страшился больших расстояний. На Онеге действительно все ему напоминало родные края: и леса, неухоженные, дремучие, со звериными тропами, и озера, студеные, чистые, рыбные.

Зиму Заозерный встретил с радостью, истосковался по настоящей зиме.

В начале ноября выпал снег, легкий и пушистый. Морозец еще только баловал, кусал осторожно, а к декабрю покрепчал, стал звонким, ядреным.

Слава богу, жили они в бывшей казарме, построенной еще при Петре Первом для местного гарнизона, призванного охранять северные рубежи от иноземных супостатов.

Стены в казарме были полутораметровыми. Печи — высокие, голландки. Топили их досыта еще с осени. Дров подзапасли жарких, березовых. В общежитии, как теперь называлась казарма, было тепло, мужики свободно могли спать, не укрываясь, за ночь до хруста высушивать взмокревшие портянки — словом, жить можно. Даже не верилось, что за окнами такая холодина, что там перед рассветом, в самый сильный морозный час, не выдерживают и лопаются — «стреляют» — стволы старых деревьев.

Утром налегке шли в столовую, в каменную пристройку рядом, которую тоже построили еще в петровские времена. Здесь было тепло от горячих щей, от дымящейся каши, от жаркого людского дыхания.

Не мерз Демид и на работе. Лес валит — работа горячая, с топором да пилой. Сидеть не будешь — не замерзнешь. И хотя здесь, на Севере, Заозерному все было привычно, знакомо, пришел срок — и затосковал Демид по перемене: заболел уже он бродяжничеством. А перед переменой места, как правило, случался загул.

Демид взял расчет, отложил деньги на дорогу и пошел в чайную.

В чайной работала официантка Ада. Незамужняя и невдовая: мужик ее схлопотал за что-то срок — то ли за кражу, то ли еще за что — и сидел уже третий год.

Ада была завербованной, приехала на Онегу на заработки и сначала устроилась поденщицей на строительство целлюлозного комбината. Но скоро поняла: больших денег тут не заработаешь. Вышла замуж за снабженца, а он через год сел за решетку.

Жила она со свекровью Пелагеей Никитичной, жили как кошка с собакой. Пелагея Никитична считала ее виновницей несчастья сына, выговаривала ей, следила, чтоб та не водилась с мужиками. Ада попрекала свекровь куском хлеба, та не выдержала, пошла работать ночным сторожем. Жить вроде стало свободней. Не было такого догляду, как прежде. Но однажды Пелагея Никитична бросила пост, будто сердце ее учуяло, пришла домой и застала Аду с мужиком. Могла случиться тогда и трагедия: застрелила б она их обоих, если бы не осечка.

Случай этот они скрыли: мужик был женатый, Пелагея пост бросила, Аде дурная слава тоже была ни к чему. Но с тех пор они стали еще лютее ненавидеть друг друга. Аде, конечно, можно было съехать на квартиру, но она не спешила: по дому забот не имела, в чайной всегда сыта. Приходила с работы домой поздно; она — в дом, свекровь — на службу. Ада еще не знала, останется ли она с мужем после его «отсидки», не любила заглядывать далеко. Пока же складывала в потайном месте деньги, зарплату свою почти не тратила, за квартиру, естественно, не платила, ну и конечно чаевые.

Мужики льнули к ней: неопределенное семейное положение и кажущаяся доступность волновали многих. Была она крутозадой, тонкой в талии, с полными икрами. Лицом проста, курносая, но волосы, как лен, мягкие, нежные.

Демид давно приметил ее, улыбался, когда случалось бывать в чайной, поглаживал бороду, говорил как бы в шутку:

— Ты не смотри, что я с бородой. Борода мужику не помеха…

Ада усмехнулась равнодушно. Потом прослышала, что у Демида водятся деньги. Когда Заозерный пускался в загул, сама могла убедиться в этом.

Демид в одиночку не пил. Собутыльники, сотрапезники всегда находились. В подпитии тянуло Заозерного на «ученые» разговоры.

— Вот откуда есть пошла земля русская, русские люди? Ты мне можешь ответствовать? — ошарашивал он неожиданным вопросом подвыпившего случайного собеседника в чайной.

— Откуда? — отвечал тот заплетающимся языком.

— Да. Откуда? — трезвея от важности разговора, повторял свой вопрос Заозерный.

В ответ ему отмалчивались или толковали что-то невразумительное. Тогда Демид свирепел, грохал кулаком по столу:

— Брешешь! Не так! Не знаешь — молчи! А было все во как! Было такое племя — рось, по названию речки Роси, и владело оно землями, где лежит Киев. Отсюда и пошло название — русские… Вот так-то… — самодовольно улыбаясь, заканчивал он.

После смерти жены Ольги осталось много книг. При жизни она не смогла приохотить его к чтению. Уже когда Лариса уехала учиться в райцентр, оставшись один, скучными, длинными зимними вечерами от нечего делать сперва Демид просто листал книги, рассматривал картинки, читал подписи к ним и незаметно приохотился. Отрывочные сведения, извлеченные из книг, мертвым грузом лежали в его голове до поры до времени. Когда он выпивал, познания как бы всплывали на поверхность, теснились, ища выхода, и появлялось у него тогда желание выговориться.