Питер Устинов - Побежденный. Рассказы

— Зачем привели собаку? — спросил Старый Плюмаж. Буонсиньори не без удовольствия рассказал о своей уловке, но это не произвело впечатления.

— Нужно было найти другой предлог, — сказал полковник. — Пойдемте, надо зайти за «человеком в переднике» и «крахмальным воротничком», а потом встретиться с «некоторыми». Времени в обрез.

— Но я не могу отсутствовать дома больше пяти минут, — сказал, побледнев, Буонсиньори.

— Где пять минут, там вполне может быть и пять часов, — ответствовал Старый Плюмаж.

— Невозможно — к тому же там bambini [22] Дети (ит.). .

— Вы солдат? Да или нет?

— Да.

— Вот и прекрасно, надо найти способ изменить свое положение в доме. Никаких возражений. Avanti! [23] Вперед! (ит.).

— А пес?

— Останется здесь.

— Но…

— Родина взывает к нам. Даже сейчас приглушенные голоса павших зовут нас к действию, страдальчески кричат в муке с благоуханных полей, на которых они обитают: «Победите там, где мы не по своей вине потерпели поражение». Неужели мы останемся глухи к их призыву?

— Нет, — благоразумно ответил Буонсиньори. Старый Плюмаж многословием не отличался, но если уж начинал говорить, речь его бывала витиеватой, не допускающей никаких полумер. Мужчины обменялись рукопожатием и вышли через конюшни в задней части дома.

В церковной ризнице синьор Филиграни разговаривал вполголоса с доном Диомиро, священником, который даже в это ужасное время всеми силами старался привлечь заблудшего, но храброго агнца-коммуниста в лоно католической церкви. Филиграни, худощавый мужчина с непреклонным выражением лица, приветствовал полковника, потом упрекнул за опоздание.

— Оно позволило мне подольше взывать к христианской совести нашего бедного, доблестного сына, — улыбнулся дон Диомиро, моложавый человек с горящими черными глазами и одной сплошной черной бровью, протянувшейся от виска до виска.

Старый Плюмаж пришел в раздражение.

— В военных делах, — заявил он, — главное не своевременность, а эффективность. Я пришел, когда смог, поскольку решил дождаться Фебо Буонсиньори по своим личным соображениям, и они останутся моими личными до собрания Consiglio Superiore.

— Пойдемте, — сказал Филиграни, и под негромкое благословение дона Диомиро все трое бесшумно вышли из церкви.

На территории заброшенного монастыря они встретились с графом, почти пятидесятилетним холостяком. Он сидел с двумя слугами на каменной скамье, попивая бульон из термоса. Филиграни немедленно спросил, почему граф взял слуг в экспедицию, в которой подвижность может сыграть существенную роль и сведения о которой были доверены только элите. Граф нахмурился, отчего сотни морщин его горделиво-страдальческого лица превратились в вертикальные щели.

— В армии, — ответил он, — мне давали денщика. Это являлось моей привилегией как высокопоставленного слуги государства. Теперь я частное лицо. И разумеется, мне позволительно иметь двух денщиков, при условии, что я буду платить им жалованье.

— Времена подобной роскоши прошли, — заметил Филиграни.

Граф брюзгливо заявил, что не может никому предложить бульона, поскольку выпил его сам. Затем маленькая процессия отправилась на поиски «некоторых».

Тем временем в доме полковника Фольгоре поднял жалобный вой, поскольку в открытое окно мучительно струились дразнящие ароматы сельской местности. Папавера внизу заворочалась на своей подстилке. Ей снился кошмарный сон, что она заперта в чужом доме и в открытое окно мучительно струятся дразнящие ароматы сельской местности. Вой ее единоутробного брата придавал этим видениям жуткую реальность. Полежав какое-то время на грани этой ужасающей реальности сновидения и необычного покоя яви, она села с нескрываемо раздраженным видом. Все было ясно. Она не спала, в комнате стоял запах знакомых предметов, ветерок раздувал шторы. Однако снившийся вой слышался и наяву. Этот феномен требовал немедленного расследования. Протиснувшись в приоткрытую дверь, Папавера стала подниматься по лестнице, обнюхивая ступени. Неустрашимый Фольгоре уловил приближение странного запаха с неожиданной стороны и повернулся к двери, напрягши для прыжка одну лапу.

Из-за угла с рычанием появилась Папавера. Она напоминала стареющую любовницу влиятельного человека, намеренную сражаться за свои эфемерные права. Фольгоре попытался утихомирить ее, пустив в ход весь арсенал собачьих доводов, начиная с ответного рычанья и кончая осторожным облизыванием, выражающим добрые чувства, но тщетно. Сражение началось и продолжалось с неослабевающим ожесточением около трех минут. В конце концов посрамленный и охваченный ужасом Фольгоре протиснулся в приоткрытое окно, извиваясь, будто разрубленный червь, и рухнул кулем на землю.

Папавера оповестила лаем округу о своей победе, а Фольгоре, выражая воем протест против ничем не вызванной и неоправданной агрессии, хромая, поплелся домой.

— Что там происходит, черт возьми? — произнес Ганс, подойдя к окну.

— Адские псы возвещают о победе немцев, — засмеялся Бремиг. Он нашел бутылку граппы и потому быстро обретал оправдание необычному образу ведения разговора.

— Dio, Dio, Dio, — стонала Елена, молясь, чтобы не случилось никакого несчастья.

Послышалось царапанье когтей по двери. Ганс сунул в карман недописанное письмо и открыл ее. Фольгоре завилял было хвостом, но, увидя Ганса, предпочел не входить.

— Где твой хозяин? — спросил Ганс. Фольгоре улегся снаружи.

— Он весь в крови, — сказал Ганс.

— Берет с нас пример, — заметил Бремиг.

В долине прогремел выстрел и раскатился эхом среди холмов.

— Dio, Dio, — зашептала Елена, осеняя крестным знамением себя и пятерых плачущих детей.

— Что это? — спросил Ганс, испытанный воин.

— Выстрел, — с улыбкой ответил Бремиг.

Произошло вот что. Покуда процессия патриотов обыскивала оливковые рощи в поисках тех, с кем шла на встречу, из-за дерева появился человек и спросил пароль, как назло, у дворецкого графа. Дворецкий был взят прислуживать графу, а не сражаться, поэтому гордо представился, что, по его мнению, стоило гораздо больше какой-то заговорщицкой фразы: «Я личный дворецкий его превосходительства графа Ремиджо Фаббри ди Сан-Рокко, а ты кто?» — и получил пулю в руку.

Граф, естественно, вышел из себя и потребовал командира «некоторых». Случившееся означало необходимость обходиться без дворецкого, пока он не поправится, поэтому никакие утешения не могли сдержать нахлынувшего гнева. Буонсиньори говорил о le fortune della guerra [24] Превратностях войны (ит.). , Старый Плюмаж — о sacrifizio all'altare della gloria [25] Жертве на алтарь славы (ит.). . Филиграни потребовал, чтобы граф взял себя в руки, однако успокоить отпрыска рода, давшего миру двух католических первосвященников, с дюжину кондотьеров и не менее тридцати разбойников, запятнавшего страницы истории кровью и благочестивостью, было нелегко.