Питер Устинов - Побежденный. Рассказы

— Могу быть чем-нибудь полезен, Tenente [60] Лейтенант (ит.). ? — спросил он.

— Я от полковника Убальдини, — сказал офицер. — Он свидетельствует вам свое почтение и просит вас встретиться с ним в шесть часов в кафе Розати.

Эрхардт задумался, потом с сожалением сказал:

— О, передайте ему, что я очень польщен его приглашением, но, как ни жаль, у меня уже назначена встреча с деловым партнером.

Офицер улыбнулся.

— Отказ будет рассматриваться как умышленное уклонение.

Эрхардт улыбнулся в ответ. Он тоже был мастером этой игры.

— Я скорее разочарую делового партнера, чем полковника Убальдини.

Офицер откозырял и вышел. Было только начало первого.

Глядя сквозь крохотное отверстие в задней дверце кузова медленно ползущего грузовика, Ганс узнал причудливые замшелые медовые соты — этрусские гробницы возле Сутри.

— Мы едем на север, — сказал он своим спутникам.

— По какой дороге? — спросили они.

— По шоссе «Фламиния». К Сьене и Флоренции.

В два часа грузовик остановился. Задняя дверца открылась, появилась группа манерно растягивающих слова штатских с тарелками бутербродов и бутылками вина. Ганс безошибочно определил по акценту, что это американцы. Пока немцы обедали при солнечном свете, льющемся в их тюрьму, один из них спросил у американца, где они находятся.

— Это место называется Аквапенденте, — ответил тот.

— А куда едем?

— Не спрашивай меня, братец. Я только что прибыл в Рим. И я не водитель. Знаю только, что прибудем на место уже затемно.

Без пяти три их заперли снова, и грузовик тронулся. Ганс хорошо помнил эту дорогу по картам. Позднее, когда пыхтение и стон мотора возвестили, что грузовик взбирается на подъем, Ганс объявил, что они достигли неровных склонов холма Радикофани и что за трудным подъемом по извилистому шоссе последует столь же крутой спуск.

В шесть часов Ганс по сравнительно легкому ходу грузовика догадался, что они приближаются к Сьене. Покрытие дороги по-прежнему было хорошим, это означало, что они не свернули на какой-то проселок. В одну из минут Гансу показалось, что грузовик едет по арочному мосту, идущему от Сан-Квирико д'Орча. Исходя из этого он решил, что примерно в семь часов будут в Сьене.

А затем что? Ганс закрыл глаза. Может, они действительно едут к Флоренции? Эрхардт знал о его желании вернуться туда, и то, что сказал утром, может быть истолковано как намек. «Все обернулось прекрасно. Не задавайте никаких вопросов. Я суеверен, и разговоры о деле могут привести нас к неудаче». Что он имел в виду, говоря «нас»? Организацию или только их обоих? Может, несмотря на его грозное лицо с орлиным носом, он в высшей степени заботливый, великодушный человек?

Флоренция и Тереза. Ганс ощутил какое-то особое, беспокойное тепло, какой-то бурный прилив чувств, перебирая в памяти обрывки воспоминаний, которых так давно не касался в суматохе бегства. Он тешился этими видениями, как скряга припрятанными сокровищами, радость его усиливалась долгим воздержанием.

В то время как Ганс был с головой погружен в абстракции, две весьма реальные силы сходились в городе, который он только что покинул, чтобы начать из-за него борьбу.

Эрхардт знал философию Убальдини, поэтому пришел в кафе Розати с опозданием на четверть часа и обнаружил, что полковника там еще нет. Сел за единственный свободный столик и ждал, уже с легким раздражением.

Кафе Розати — одно из тех мест, где Рим собирается после конца работы в конторах, чтобы перестроить свои общественные отношения. Здесь исчезают, словно дуновение воздуха, репутации; здесь рождаются слухи и ускоряются кризисы среди шипенья сатураторов, звяканья стаканов, запаха дорогих пирожных и сильных духов.

Эрхардт разглядывал лица сидящих, так тесно набившихся, словно их занесло туда каким-то приливом, будто водоросли. Увидел Бенедетти, знаменитого кинорежиссера, которому давал на время несколько бронемашин и два десятка людей для потрясающего воссоздания занятия немцами Неаполя «Vesuvio Trema» [61] Везувий дрожит (ит.). . Бенедетти, увлеченный бурными каденциями эстетического спора, дружелюбно приветствовал Эрхардта, потом без усилий вернулся к тону ядовитого презрения. Вдали Эрхардт видел седую коническую голову достопочтенного депутата парламента Альдерини-Морони, который задавал на заседаниях Палаты весьма щекотливые вопросы о беглых немцах, за другим столиком жена актера Сгомбини сидела, сплетя пальцы, с актером Талья. Их появление вместе было равносильно официальному объявлению о супружеской неверности. Сочувствие Сгомбини быстро сменилось безжалостным смехом над его рогами.

Появился Убальдини. Он сразу же извинился за опоздание.

— Задержали, никак не мог вырваться. «Старый лицемер», — подумал Эрхардт и спросил:

— Что будете пить?

— Нет-нет, мой дорогой, приглашение исходило от меня. Поскольку окружение, кажется, не особенно приятное, закажу самое дорогое, что есть в меню. В конце концов, счет оплачивает государство.

Когда официант принес Убальдини отдающий нафталином альпийский ликер, а Эрхардту пиво, полковник сказал:

— Люблю приходить сюда из-за этого шума. Никто не может услышать, что ты говоришь, и это гарантирует полную секретность.

— Видите, кто там? — спросил Эрхардт.

— Имеете в виду Альдерини-Морони? Да, он постоянно здесь, выискивает новые поводы для выражения недовольства. Это законченный политикан, без убеждений, без совести, без воображения. Он знает, что политик должен говорить. В Палате важен голос, а не произносимые слова. По прошествии какого-то времени, когда его тембр произведет достаточное впечатление на сидящих, они начинают задаваться вопросом, соизволит ли великий обладатель этого голоса использовать его для высказывания по той, другой или третьей проблеме.

— Циничная философия, — заметил Эрхардт, не привыкший к романской язвительности, которую французы так гордо именуют логикой.

— Я привык к этому обвинению, — ответил слегка польщенный Убальдини, — однако то, что вы сейчас услышали, — сущая правда. По крайней мере в Италии, где для дебатов в Палате требуется голос, слышимый, как солист на концерте, над оркестровым сопровождением сенаторских порицаний. Главное — говорить, орать, реветь. Честолюбивый и неугомонный человек вроде Альдерини-Морони приходит сюда в поисках сплетен.

— Не думаете, что нам следует перейти в другое кафе? — спросил Эрхардт.

— Зачем?

— После всех тех щекотливых вопросов, которые он задавал в Палате.

Убальдини рассмеялся.

— Моя работа требует изощренности и ума. Чего мне бояться представителя профессии, где требуется только громкий голос, а ум является помехой?