Петр Волкодаев - Чей мальчишка?

— Форвертс! Шнелль! Шнелль!..

Видно, на подмогу охране бегут.

Заглохли шаги в кустах. А Санька все сидит под лещиной. Сердце стучит, не унимается…

В Дручанск вернулся под вечер. К его удивлению, отчим совершенно безразлично отнесся к сообщению насчет лошадей. Даже не побранил. Только махнул рукой: ладно, мол. И выпроводил из управы. Следом и сам вышел к воротам, где стояла легковушка. Опять куда-то уехал.

Цепкий Санькин взор успел заметить две пулевые пробоины на дверке машины, а у шофера на руке, ниже локтя, — свежий бинт. Вчера его не было.

Пять дней подряд немцы прочесывали на берегу Друти лес.

По утрам в конце заречной улицы, где стоит изба бабки Ганны, собирались полицейские — целая орава. Устанавливали возле прясла ручные пулеметы, и свинцовый дождь несколько минут хлестал по прибрежным кустам. Потом беспорядочная стрельба внезапно обрывалась, и полицаи начинали курить, о чем-то спорить, покрикивать друг на друга. Мешкали, чего-то ожидая.

Ровно в восемь появлялись немцы, увешанные гранатами на длинных деревянных ручках. Человек сорок. Их вел обычно белобрысый Курт Мейер. В зубах — неизменная пузатая сигара.

Мейер выкрикивал какие-то слова. Полицаи срывались с прясла, на котором сидели, как коршуны, бежали вразброд вдоль Друти. За ними на небольшом интервале, не ломая порядка, густой цепью шли немцы. Стреляли куда попало, швыряли гранаты в кустарник.

Все они — и полицаи, и немцы — двигались к обломкам моста, что громоздились за излукой. Там, на насыпи, стоял аварийный поезд с путейцами, с солдатами. Он пришел из Могилева в тот же день, когда был взорван мост.

Санька не знал, что там в эти дни происходило. Нынче туда не проникнешь. Немцы оцепили место аварии аж до старой мельницы. По берегу каждый день шастают полицаи.

Нынче утром Санька опять залез на чердак, приник к дыре в стрехе. Ждет. Вот-вот затопают полицаи возле прясла. А потом и Мейер приведет своих…

Однако — что это? Солнце уже на крышу повети лезет, а их нету…

Санька сполз с чердака, заскочил в горенку, где тикают ходики. Так и есть — девять часов. Видно, не будут прочесывать нынче. Полез в ночовки за хлебом, задел невзначай локтем алюминиевую миску. Упала на пол, дребезжит.

С куском хлеба за пазухой Санька выбежал за ворота.

Владикова изба — за площадью, возле пожарной каланчи, на главной улице. Дорога туда обходная — через бревенчатый мостик. Но делать крюк — не резон. Бежит к реке по меже. По отмелям, известным только ему да Владику, переходит вброд речку, спешит к площади.

Выскочил из проулка и — оторопел. Площадь запружена народом. Густое скопище людей возле братской могилы, где, как зеленые облака, нависли над землей широкие кроны лип. А из соседних улиц автоматчики гонят на площадь новые группы дручанцев. По площади шастают немцы, полицейские.

И вдруг в середине людского скопища, возле братской могилы, Санька увидел белую зловещую перекладину… Она лежала на высоких столбах, выструганных тоже добела. Под перекладиной ветер раскачивал веревку с петлей-удавкой на конце. «Кого-то вешать будут…»

Немцы стоят широким кругом, у каждого автомат наготове. Глянул Санька в прогалину, и сердце его дрогнуло: под виселицей — кузов грузовика, борта распахнуты, на дощатом помосте со связанными руками стоит Осип Осипыч — Санькин учитель географии. Над самой головой учителя пеньковая петля. Ветер раскачивает ее, и она ерошит седые пряди старика, сбрасывает их на посеченный глубокими морщинами лоб, на глаза. Осип Осипыч то и дело мотает головой, отбрасывает седые пучки назад.

Тут же, в кузове, стоит Фок. Коротко взмахивает рукой, что-то выкрикивает на русском языке. Железнодорожный мост поминает… Взрыв на Друти…

Саньке плохо слышно, потому что Фок стоит к нему спиной. Но по отдельным словам он догадывается, что комендант обвиняет во всем Осипа Осипыча.

Внизу, возле машины, топчется долговязый Курт Мейер. Рядом еще какие-то два немца. Один, кажется, казначей. Немного поодаль — начальник полиции Шулепа, Верещака и Залужный.

Фок повернулся к ним и жестом позвал к себе Верещаку. Ктитор проворно взбежал по стремянке в кузов и повернулся лицом к народу. Теребит, мнет черную бороду короткими заскорузлыми пальцами.

Черные непроницаемые глаза воровато бегают: то по толпе шмыгнут, то на учителе задержатся.

— Господин Верещака выдал нам коммуниста! — Фок ткнул пальцем Осипа Осипыча. — Этим самым он оказал услугу германскому командованию… Мы ценим тех, кто с нами сотрудничает, и вознаграждаем за честную работу… Сей момент господин Верещака получит тысячу марок за поимку коммуниста… Янецке, ком хир 7 7 Сюда (немецк.). ! — позвал Фок казначея.

Поднявшись на помост, казначей раскрыл желтый портфель, вытащил пачку оккупационных марок. Отсчитывая деньги Верещаке, он то и дело поплевывал на пальцы. Ктитор завернул в тряпицу отсчитанные ему деньги, спрятал их в карман, а потом, сняв картуз, поклонился Фоку.

За Санькиной спиной, в толпе, негодующий ропот:

— Иуда!

— Продал учителя…

— Вот он какой, «божий человек»!

— Ягненком прикидывался…

— Душегуб!

Верещака и казначей сошли с помоста, а Фок шагнул к учителю и громко, чтоб слышали дручанцы, сказал с издевкой в голосе:

— Разрешаем господину учителю покаяться перед согражданами…

Осип Осипыч, стоявший в глубоком раздумье, вдруг очнулся, вскинул лицо с седенькой бородкой кверху и весь подался вперед, будто хотел шагнуть в людское скопище, к народу, которому отдал всю свою жизнь без остатка. В его глазах вспыхнули синие огоньки, а на лице вдруг затеплилась такая знакомая Саньке улыбка. Он дернул левым плечом, видно, по привычке хотел поднять руку, как обычно делал в классе, перед учениками, требуя внимания.

— Дорогие мои соотечественники! Каюсь перед вами…

В притихшей толпе отчетливо слышалось каждое слово учителя. Он запнулся вначале, а потом голос его зазвучал над площадью спокойно и ровно.

— Каюсь… Мало сделал для вас за свою жизнь! Непоправимо мало!.. Я пробуждал в детях любовь к нашей Родине, к ее богатствам… Но это — так немного… Так немного…

Фок повернул злое лицо к Осипу Осипычу, что-то отрывистое свирепо выкрикнул. И тогда учитель географии вдруг заволновался, начал бросать в толпу торопливые слова:

— Меня тут назвали коммунистом… Я рад… Я хотел бы умереть коммунистом… Всю жизнь шел к этой цели…

Осип Осипыч внезапно повернулся к Фоку и, видно, боясь, что ему помешают высказать самое сокровенное, зачастил, сбился на скороговорку:

— Вы меня обвинили… О, если б я совершил!.. Но такой подвиг мне не под силу… Стар я… Немощен… Преклоняю свою седую голову перед теми героями. Верю в их мужество…