Петр Волкодаев - Чей мальчишка?

Владика одолевает кашель. Он зажимает ладонями рот, силится приглушить хриплое кыхыканье.

— Ляг на землю! — требует Санька. — Услышат…

Он толкает Владика в спину, и тот падает лицом в отсыревшую пашню, глухо мычит.

Они залезли в конопляник перед запретным часом, в начале вечера, когда в заречных кустах еще маячил лисий малахай заката. Ждут, когда перестанут човгать немцы по булыжнику на площади.

Чьи-то кованые сапоги топают по проулку. Шаги сдваиваются. Санька приник к плетню. Двое. Прошли вдоль плетня. Один на плече пулемет несет. Замерли шаги.

«К окопу пошли…» — смекнул Санька, вспомнив окопчик, отрытый за огородами под кустом бузины. Каждый вечер, в сумерках, туда уходят два немца с ручным пулеметом. Дозорят ночью.

Видно, десять уже… Пулеметчики всегда в это время появляются в проулке.

Санька прислушивается.

Закутался в тишину деревянный городок. Молчит. Даже собаки не брешут. Будто и они понимают, что пришел запретный час. Только звезды — зеленые, глазастые — копошатся на крышах да в ветках деревьев, что стоят, как черные стога, в конце проулка на площади.

— Пора, видно… — шепчет Владик, выползая из конопляной чащобы к Саньке, который затаился в бурьяне у плетня на корточках.

— Подождем Кастуся, — отзывается Санька. — Приказывал: без него не соваться туда…

— А если не придет?

— Тогда одни поползем…

Внезапно на огородах, там, куда ушли немецкие пулеметчики, хлопнул выстрел. Владик от неожиданности вздрогнул, приник к траве. Санька тоже жмется к плетню.

Метнулось вверх огненное веретено, распороло черную шубу ночи. В прорехе — прибрежные кусты, две копешки сена и спаренные колья дальнего прясла. А вон, поодаль, еще одно заплескалось, разбрызгивая желтый дождь…

И снова тишина. Густая. Черная. Поблескивают в ней звездные светлячки.

Санька поднимает голову, смотрит через плетень. Владик дергает его за рукав:

— Не высовывайся…

— Глянь, куда Стожары поднялись. — Санька задрал голову, смотрит на строившийся звездный выводок, кочующий по небу. — Скоро на крышу каланчи сядут. Ты лезь на перекладину… Веревку перережешь… А я за ноги поддержу…

— Я не влезу, — отнекивается Владик. — Нога болит. Или забыл, какая рана? Сам же вытаскивал стекло из пятки…

Санька знает, что у Владика порезана нога. Вместе они третьего дня забрели на подворье сгоревшей автобазы. Искали проволоку для переметных крючков. Там, на пепелище, и наскочила Владикова босая нога на осколок бутылки. Санька выпросил у бабки Ганны клочок ваты для Владика, даже подорожника нарвал, чтоб залепить рану…

Однако сейчас Санька не хочет признавать никакой забинтованной пятки. Дело-то затеяли они не шуточное. Тут уж забудь про все болячки…

— Не полезу, — заявляет Владик.

— Боишься?

— Я? Боюсь? — горячится Владик. — А кто первый схватил пулемет?..

Они спорят, перебирая все подробности, как утащили из караулки ручной пулемет, как прятали его в лопухах на огороде у бабки Ганны. А потом всю ночь волокли тяжелый пулемет к старой ветле-дуплянке, что стоит недалеко от мельницы…

Наконец Санька уступает:

— Ладно уж. Сам полезу… Дай сюда ножик…

Владик достает из-за пазухи складной нож с белой костяной ручкой, наточенный о кирпич до блеска. Спрашивает:

— А где похороним?

— К бабке Ганне на огород унесем, — отвечает Санька. — Под яблоней выкопаем могилу…

— Далеко. Не дотащим…

— Осилим…

Стожары помешкали малость на крыше каланчи и лезут выше под звездный купол. А мальчишки все еще сидят за плетнем. То шепчутся, то прислушиваются к ночным шорохам. Высунет Санька голову из бурьяна, глянет в проулок и опять спрячется за городьбу. Робеет, видно, тоже…

Вдруг — шорох в конопляной чаще. Дважды цвенькнула овсянка. Санька ответил таким же птичьим посвистом. Раздвигая руками высокие стебли конопли, к плетню вылез из зарослей Кастусь.

— В тебя стреляли? — спрашивает шепотом Санька.

— Меня не заметили. Я по картофельной ботве… — усмехнулся Кастусь и тут же приказал: — Пошли… Кто хорошо дорогу помнит — вперед!

Раздвинул Санька городьбу, шмыгнул в лаз. Владик и Кастусь — следом. Крадутся по проулку. Там, за темными купами лип, на площади, — виселица. В петле — избитое тело Осипа Осипыча.

Замешкались возле крайнего дерева. Жмутся к стволу. Владик даже щекой приник к корявой коре. Буравят глазами темь. Ползут дальше. От дерева к дереву. От дерева к дереву… Все ближе… Вон она, перекладина…

И вдруг Санька припал всем телом к сырой от росы земле, пятится назад, мнет коленками пекучую крапиву.

Кастусь толкает его под бок: чего испугался?

— Немец… — шепчет Санька. — Вон, видишь?

Возле виселицы, в самом деле маячит немец.

Винтовку держит наперевес. Часовой, значит. Караулит… Днем никого тут не было. На ночь выставили охрану…

— Ждите тут, — дышит Кастусь в самое ухо Саньке. — Как только свалю часового, мигом ко мне.

Сказал и — исчез за деревьями.

Лежат мальчишки за комлястой липой, сушат мокрую траву животами. Не спускают глаз с часового. Он топчется возле виселицы, урчит, как пес после сытой кормежки. А может, песня у него такая. Прислонился спиной к виселичному столбу, нахохлился.

Слева, где бугрится холм братской могилы, за стволами деревьев мелькнул черный силуэт. Подбирается к немцу. Ползет, как огромная ящерица. Уже возле самой виселицы. Прыжок — и немец валится на землю. В темноте слышится приглушенный стон, короткая возня.

Мальчишки кинулись к Кастусю.

— Вяжите ему ноги! — торопит он, заламывая часовому руки за спину.

Потом, оставив немца на земле, бросились к веревке. Санька прыгнул Кастусю на плечи, вынимает из петли повешенного. Волокут к веревке часового. Тот молотит коваными каблуками землю. Подняли немца вверх, накинули на шею удавку. Метнулись опять за братскую могилу. Скользят три черные тени между деревьев. Совсем растаяли… А немец висит под перекладиной, дрыгает длинными связанными ногами, раскачивает виселицу. Она скрипит в тишине громко, как неподмазанная телега…

На рассвете они были уже в Лисьем овраге. Там, рядом с могилой партизана-разведчика, похоронили старого учителя. Санька и Владик нарезали тесаком дерну и выложили из него на свежем холмике пятиконечную звезду.

— Верещаку не поймали… — сетует Санька.

— Попадется в наши руки! — заверил Кастусь. — Партизанским судом будем судить…

Он быстро встал и поправил на шее автомат.

— Мне пора… А вы ступайте в Дручанск. Осторожно… Сначала к старой мельнице, оттуда — домой…

Кастусь по очереди пожал ребятам руки и зашагал в ночь. Он шел, размахивая зажатой в руке фуражкой, одетый в зеленую стеганку, которая была ему коротка и узка. Иногда оборачивался и делал мальчишкам знаки рукой: мол, уходите.