Дмитрий Ли - Журавли покидают гнезда

— Этот безумец может натворить что угодно! — вскрикнул Бонсек. — Как бы он не наложил на себя руки!

— Руки его ждут убийц, — успокоил Ир. — И вряд ли он наложит их на себя.

А Гирсу, тяжело ступая, шел, не разбирая пути, шел бесцельно, ничего не видя перед собой, ничего не слыша. Пройдя хутор, свернул влево и стал карабкаться в гору. Наконец, выбившись из сил, остановился.

— О проклятый мир! — заорал он, да так громко, что голос его отозвался на дальних сопках. — Ответь мне: для чего ты вдохнул в землю жизнь? Зачем наплодил всяких гадов, напитав их ядом? Не затем ли, чтобы потешиться муками своего творения?! Если это так, если это правда — пусть и меня поразит твое проклятье!

Мир безмолвствовал. Молчали выжженные солнцем луга с островками пожелтевших рощ, молчали затянутые тиной озера и почерневшие избы, как обычно молча взирало с небес солнце. Мир продолжал свой жизненный бег, озаряя светом, лаская свежим ветром.

Стоя у самой кромки обрыва, Гирсу с ужасом подумал о том, что один шаг — и он лишился бы радости видеть и солнце, и землю, а те, кто толкнул его на этот последний шаг, останутся жить. Пугаясь самого себя, он быстро отполз от края пропасти и увидел спешащих к нему товарищей. Горло его и сердце сдавило что-то такое, чего он никогда еще не испытывал.

Возле барака Мансик успел соорудить незамысловатую корейскую печь, и на ней сейчас кипела в котле вода.

— Видать, что-то вкусное затеял? — справился Ир, опускаясь к печи на корточки.

— Сегодня ужин из трех блюд, — доложил толстяк. — На первое — вареная картошка, на второе — пареный хлеб, на третье — чай.

— Ты ошибся, — поправил его Бонсек. — Не из трех, а четырех. А соль?

— Тоже мне блюдо! — хмыкнул Мансик.

Ир рассмеялся, а Мансик с обидой поглядел на Бонсека и, взяв казанок, ушел в барак.

Все было чисто прибрано, и хваленый ужин уже аккуратно разложен на столе. Ели молча. Гирсу, как и Ир, пил только чай. Зато Бонсек уплетал все, что попадалось под руки. Не жаловался на аппетит и Мансик, будто и в самом деле добрался до редких национальных блюд.

— Российский климат положительно действует на мой желудок, — оправдывался он.

— Японцев благодари, — сказал Бонсек. — Бедняги из кожи лезли, чтобы ты не страдал отсутствием аппетита. — И он с сочувствием поглядел на толстяка.

— Выходит, с пользой я провел годы: учился и лечился. А ты чем занимался в крепости? Клопов давил? — И он громко рассмеялся, заметив, что Бонсек наконец уязвлен.

— Чему вы радуетесь? — оборвал их Гирсу. — Разве о таких вещах шутят? Дети вы еще глупые. Живете, балуясь, и погибаете будто понарошку. Не понимаю я вас.

— Помирать, дядя, не страшно, — сказал Бонсек. — Неприятно, когда тело жгут и сдирают ногти.

— Зачем же тогда подставлять себя под такие истязания? — спросил Гирсу, и в глазах его проступила боль.

— Конечно, не ради острых ощущений, — ответил Бонсек.

В барак вошли Мартынов и Синдо.

— Вижу, что помирились, — сказал Мартынов и, опустившись рядом с Гирсу, положил на его широкое плечо свою руку. — А ты, дядька, с характером. Ох и покажешь ты самураям, где раки зимуют!

— Еще как покажет. Нам он уже показал, — улыбнулся Ир.

Все рассмеялись, а Гирсу, ничего не поняв, но, видно, догадываясь, о чем идет речь, махнул рукой. Боясь, что он может не так понять шутку, Синдо поспешила перевести ему слова Мартынова и Ира. Теперь смеялся и Гирсу. А когда утихли, он сказал, как бы в оправдание:

— Человек без характера что печь без огня.

— Это верно, — согласилась Синдо.

Желая порадовать, она сообщила, что крестьяне из ближнего хутора доставили пшено и что в скором времени должно прибыть пополнение. Все дружно закричали «Мансей» [46] Ура! . Они еще не знали, что Синдо и Мартынов пришли проводить Ира. Синдо была уверена, что Ир уже сообщил друзьям об уходе.

— А ты что приуныл, учитель? — обратилась к нему Синдо. — Не болен ли ты?

— Нет, это я так… — ответил Ир рассеянно. — Вы принесли адреса?

Синдо хотелось что-то сказать, спросить, а может быть, и отменить на время задание, но, увидев, с какой решимостью он протянул к ней руку, она невольно полезла в карман кожанки и, достав свернутый вчетверо лист бумаги, отдала ему:

— Может быть, ты все-таки… — Недоговорив, она поглядела на Мартынова и смутилась, сама не зная отчего.

Спрятав бумагу в карман, Ир вышел из избы.

Смеркалось. Пройдя безлюдную улицу, он остановился возле конюшни. Почувствовав человека, лошади зафыркали. С охапкой сена появился Перфильев и стал рассыпать его по яслям, что-то ворча себе под нос. Наконец заметил Ира.

— Мне велено отвезти вас до полустанка, — сказал он, стряхивая с себя налипшее сено. — Погодите немного — лошади с утра голодные. Вот горе, ума не приложу, чем эту скотину кормить. Остаток овса командир в рыдванах туда же, на Иман, отправил. Мы, говорит, тут как-нибудь обойдемся, а людям вроде путь долгий предстоит.

— А почему коней не выгоняете на выпас?

— На то строгий запрет наложен. Потому как лошадь под рукой быть должна. Время-то пошло какое, того и гляди порубят, как ваших земляков однажды.

— А вы сами видели?

— Не пришлось. В отлучке был. Хуторские бабы поведали. А вы тоже, поди, слыхали?

— Кое-что слышал.

— О таких, можно сказать, геройских делах нужно знать все, — сказал Перфильев, присаживаясь у входа. Сняв картуз, он подкладкой вытер полысевший затылок и стал не спеша рассказывать: — Ночью это было. Командир с комиссаром ушли с отрядом оберегать полустанок. Эшелоны с каким-то важным грузом перегоняли из Владивостока в Иркутск. Потому и опасались, чтоб то добро головорезам в руки не попало. Ваших троих земляков оставили стеречь штаб да хозяйство. А бандиты будто знали — тут как тут. Троим супротив этакой оравы стоять — дело гиблое. А они дрались, пока патроны не кончились. Кабы под рукой тогда оказались лошади, возможно, и спаслись бы. Однако они в ту ночь на выпасе в логу были.

— Где похоронены? — спросил Ир после долгого молчания.

— На яру, за хутором.

— Не могли бы вы проводить туда?

— Пойдемте.

Обойдя хутор, они поднялись на косогор. Могил было немного, но и те, с покосившимися крестами, уже осели.

— Вот и пришли, — сказал Перфильев, останавливаясь и снимая картуз.

Братская могила была плотно к аккуратно утрамбована свежей землей, дощечка на столбике сообщала по-русски:

«Сын Хва. Ян Хо. Эк Чун. Красногвардейцы. Погибли в 1918 году».

— Мужики были что надо, — вздохнул комендант. — Особенно этот — Ян Хо. Руки у него уж больно мастеровые… были. Сам винтовку починит, а понадобится — табурет сколотит. Хуторяне так и норовили его к себе затащить, он им то колодец починит, то ставни поправит. А иному и печь переложит.