Игорь Николаев - Запах пороха

До насыпи осталось метров сорок. Макуха с минуту лежит в тягостной тишине, глаза у него закрыты. «Может, перемирие? Конец войны?» — фантазирует он. Трудно ползти…

Снег, снег… «Сколько в метре сантиметров?..» Сержант шевелит окоченевшими, бесчувственными ступнями. На востоке уже сереет, беспросветное небо открылось немного, и мороз лизнул его багряным языком. Саперы проверили зажигательные трубки, каждый свою: запас.

— Справа пойдем… — шепчет Макуха, хотя весь этот маневр давно решен.

Длинная мрачная насыпь нависла над подрывниками, за полотном — враг. Последние метры…

Над головой хлюпнула мина, за спиной прорезались пулеметные очереди. Макуха схватил заряд. Не оглядываясь, кинулся на откос, помощник — за ним. Одним махом выскочили они на насыпь и залегли. Сержант сорвал с запального шнура изоляцию, оголил конец, помощник прочистил в ящике забитое снегом гнездо для детонатора.

«Та-та-та-та-та» — заработал вражеский пулемет.

Макуха приложил к валенку шнур, резанул наискось, заправил в прорезь спичку, чиркнул. Зашипела струйка дыма…

«Фить-фить…»

Подрывники слетели с насыпи. То поднимаясь в рост, то падая, побежали.

Взрыв!

Крутая, как волна, насыпь будто надвинулась на саперов. Навстречу им катился орущий человеческий вал.

Четырнадцатого декабря мы миновали станцию Узловую. На путях горели разбитые вагоны, торчало изломанное железо и покореженные рельсы — следы короткого, но горячего боя.

Нас обгоняла конница: это кавалеристы корпуса Белова. Они хлынули сплошной лавиной. Мы уступали им дорогу.

На другой день войска нашей десятой армии взяли Богородицк.

День и ночь… Мы идем, кажется, без остановки. Но это не так, суровые, жестокие броски сменяются короткими передышками. И опять марш, опять первый эшелон. Еще атака. Передышка. День и ночь, день и ночь…

До конца сорок первого года остаются две недели. Что принесет нам Новый год? Под какой елкой мы встретим его?

А пока что полк с боями вышел на узкую, не видную под снегом речушку со странным названием Упа, преодолел ее и подтягивал тылы. Саперы расположились в небольшой, дотла сожженной деревне, жители которой разбрелись по лесам. Кругом знакомые уже нам занесенные снегом печные трубы, кучи кирпича и черные, обглоданные огнем яблони. По дороге везут на санях в тыл раненых. Из-под бинтов глядят измученные людские глаза.

Повар набивает кухню снегом. Но продуктов у нас — никаких, по бездорожью едва успевают подбрасывать патроны да снаряды. И то не густо.

Кто-то из саперов наткнулся на картофельную яму. Разрыли — пусто.

Васильев протянул мне сухарь:

— Берите… Всем но штуке.

Хорош сухарь. Сроду не едал ничего вкуснее!

Саперы нашли еще одну картофельную яму. И эта полна снега, но настырный Васильев заставляет чистить до дна. Саперы чистят, и на дне открывается что-то крупное, в тряпках. Это замерзшие дети, трое скорченных малышей…

Разоренная земля простирается перед нами. Выгоревшие села, порушенные колхозы, вырубленные сады… Кажется, будто земля тлеет, и мы сутками идем по необозримому, припорошенному снегом пожарищу. Со всех сторон несет гарью.

Наступление продолжается, несмотря на бездорожье и стужу. На наших картах появился Плавск.

— Доплывем до Плавска! — шутят бойцы.

Передовые подразделения нарвались на минное поле. Немецкие мины-тарелки разбросаны наспех, бессистемно; присыпанные к тому же свежим снегом, они для нас, новичков, явились труднопреодолимым препятствием.

— Что скисли? — бодрится Чувилин, пытаясь растормошить озябших бойцов.

— Ничо-о…

— Выше голову! И смотреть под ноги… — шутит политрук.

— Так точно, — подхватил сержант Васильев. — Кто ищет, тот всегда найдет.

— Правильно сказал! — С этими словами политрук, тыркая перед собой прутиком, полез на минное поле.

Наверное, я должен был остановить его. Я знал, что Чувилин не сапер и, что называется, живую мину в руках не держал. Но на политрука смотрел не только я. Позади скучилась, следила за ним вся рота, и он все равно не послушался бы…

Задержавшаяся на минном поле рота молча прошла по сгоревшей деревне. Под ногами попадались черные головешки, саперы спотыкались и удивленно оглядывались на обитую снарядами, полуразваленную звонницу. Но еще диковинней казались саперам две уцелевшие на окраине избенки. Где их хозяева? Плетутся ли под конвоем на чужбину, скитаются ли в зимнюю непогодь по лесам? А может, нашли их пули, как многих других?

Глазам открылся неширокий овражек. Заполненная орудиями, кухнями, разнокалиберными санями и людьми, дорога круто спадала на мост. Но по нему нет ходу: жидкий мосток провалился под тяжестью вражеской дальнобойной пушки.

— Горячая еще, — сказал Ступин, неуклюже подпрыгивая и пытаясь достать рукой до ствола. — Задрала морду… Гордая.

— Была гордая!

Ни сдвинуть, ни объехать ее невозможно.

— Саперы! — раздалась знакомая команда.

Все понятно: нужно делать новый переход. Но из чего, где взять хоть десяток бревен или плах?

В просветлевшем небе за много дней впервые послышалось завывание самолета.

— Фашист… — обронил Стушга.

Обоз на дороге зашевелился. Кое-кто пробовал перемахнуть с санями через овраг. Кони дыбились в глубоком снегу, спускались вниз, но подняться по крутому откосу на ту сторону не могли.

— Выноси на руках!

Запутавшаяся в упряжке лошадь упала на косогоре, сани опрокинулись. «Мессершмитт» проскочил над колонной, полоснул горячей струей. Откуда-то вынеслась пара наших истребителей, в небе закружилась адская карусель. Стреляя и маневрируя, самолеты отвалили в сторону.

— Саперы!

Мы с Оноприенко разом взглянули на сиротливо стоящие на самом юру избенки. Их было всего две…

— Жилье… — вырвалось у Оноприенко.

В овраге все еще барахталась упавшая лошадь. Слышны были команды и громкая брань, и отовсюду кричали:

— Саперы!!

И саперы отправились раскатывать дом: на мост нужен лес…

Мы с политруком топаем позади связного. Связной машет рукой: «Во-он халупа!» Издали не разобрать — часовня ли это, весовая ли будка в поле или просто сарай.

Подходим ближе. Теперь уже хорошо виден небольшой дырявый и закопченный, как окорок, сарайчик. Внутри он еще чернее. Ну ясно, это же старая заброшенная кузница! Тут, наверно, дорога проходила, когда-то в этом месте весело дзынкал молоток, летели светляки-искры, пахло сухим угольным дымком.

Дымом здесь и сейчас пахнет, только махорочным. В кузнице накурено и тесно, командиры и политруки сбились в кучу, жужжат, как шмели. Всем хочется побыть под крышей: редкое удовольствие.