Игорь Николаев - Запах пороха

— …никаких танков! Бежал, дура…

— Крепки-и… задним умом! — криво усмехается Ступин.

Где-то впереди, среди оставленных нами домов, опять отчетливо заработал станковый пулемет. Теперь его слышат все.

А за нашей спиной, на дне оврага, еще кипят страсти. Втянув в плечи голову, скатившиеся вниз бойцы трусят торопливой рысью, барахтаются в глубоких наметах. Иные прихрамывают, опираясь на оружие, оставляют на снегу красные пятна.

У поворота беспомощно осела сорокапятка. Убитые лошади, перепутав упряжь, завалились в снег, рядом с ними лежат двое артиллеристов. Наполовину выбитый минометным огнем расчет лихорадочно разворачивает глубоко погрузшее орудие, распалившийся Пашкевич скинул полушубок и рукавицы, утирает рукавом потное лицо.

— Ну давай! — хватается он за станину, пытаясь помочь обессилевшим бойцам.

— Второй бы расчет сюда, командир, — басит дебелый батареец с мокрым бинтом на голове.

Второй расчет подбегает. Подошедшие хватают убитых лошадей за ноги и за хвосты, пытаясь оттянуть в сторону, но огромные, еще не застывшие туши битюгов уже вмерзли в лужи крови.

— Лопаты! — требует Пашкевич.

Лопат нет. Бойцы обкалывают красный лед штыками и ножами, обивают коваными каблуками, тюкают прикладами карабинов. Кроме артиллеристов, в овраге никого не осталось, столпотворение кончилось. Схлынувшие назад роты где-то в ближнем тылу приводятся в порядок.

Повозочные суетливо перегружают снарядные ящики, разводят сбившиеся в кучу розвальни и освобождают испуганных лошадей.

— Ну-у… громобои…

Пашкевич озирается кругом, опасливо посматривает наверх. Вверху, кажется по-над самым оврагом, по-прежнему тупо стучат немецкие автоматы; Пашкевич выбирается на площадку, занятую нашим небольшим заслоном, и, еле переводя дух, с ходу выпаливает:

— Трусы!..

Ступин дико уставился на него. Лицо у сержанта перекосилось, я таким не видел его даже в бою. Тихо, сквозь зубы, он переспросил:

— Кто… трусы?

Видно, Пашкевич заметил в Ступине что-то такое, над чем человек уже не властен. Все так же тяжело дыша, артиллерийский комбат молча перебрал глазами всех нас по одному и, не кланяясь очередям, отошел к обрыву. Я было привстал, потянулся к нему, но он только махнул рукой.

— Держись…

Было ясно: если хоть несколько немецких автоматчиков просочится к обрыву — из оврага живым не уйдет никто, и мы держались. Держались на самом краю, на узкой приовражной полоске. Никаких укрытий, никакого маневра мы не имели, бойцов обдавало осколками и пулями со всех сторон. И лишь какая-то внутренняя, невидимая душевная сила удерживала здесь людей…

Непрозрачный зимний день все еще тяжко виснет над полем боя. Но очертания построек, запушенных зарослей и снежных наметов уже замывает холодная синева. Мрачное небо — как мокрая, обмякшая палатка, из-под которой пробивается просвеченная невидимым солнцем желто-горячая щель. Причудливо изломанная, она уже потухает, не слепит глаз.

Ветер переменился и почти перестал. Резкие его порывы дуют в спину, приносят откуда-то сладкий дух кухонного дыма. Впереди нас, метрах в двадцати, лежит убитый, нам видны только бурые, неподвижные подошвы его растоптанных валенок да слетевшая с головы и торчком уткнувшаяся в снег зеленая каска. Ветерок легонько колышет свисающие из нее брезентовые застежки, чокает пряжкой по железу.

«Та-та-та-та… та-та-та…» — отчетливо напоминает о себе «максим»: там сражаются. И, наверное, каждый из нас, лежащих на этой узкой, вдоль и поперек иссеченной полоске земли, еще раз ощутил жгучий удар брошенного Пашкевичем слова: трусы.

Оранжевая трещина над горизонтом вдруг подернулась красным, вспыхнула и сомкнулась. Темно-свинцовое небо плотно прилегло книзу, утопив края в мутной дымке. К нам добрался подносчик патронов, и вскоре по цепи загуляло: «Радист выстукал… которые в коробке, окружены… сестричка там… пулеметчик… не сдаются…» Сообщение быстро обросло подробностями, утверждали, что радист якобы передал уже два или три донесения; что все они ранены; что кончились гранаты; что заложили последнюю ленту…

Полк готовился к повторной атаке. Еще одной, последней.

Позади нас, в скрытых от вражеских наблюдателей заворотах оврага, в лощинах и за кустарником, накапливаются взводы и роты. Гнетуще молчат перед решительным ударом наши батареи, мучительно тянется время… Бойцы посматривают на оставленные дома, и сковывающий тело холод ощущается еще больше.

— Сидит, г-гадюка, под крышей!.. Это произнес Ступин. Злой, с отчаянной решимостью смотрит сержант перед собой, ждет не дождется сигнала. Он долго копался в моем автомате, но так и не устранил задержку. Что ж, я набил за это время запасную пистолетную обойму.

Сыпучий, неуминающийся снег при каждом движении зачерпывается в рукава, подтаивает и вконец замораживает посинелые негнущиеся кисти. Холодный озноб и сонное, неподвижное оцепенение сковывают и душу и тело, хочется скорей вперед, никакие пули и снаряды уже не страшат. С тупой досадой и горечью думается об упущенной победе, со стыдом и недоумением вспоминаются минуты своей растерянности и слабости; отчетливо представляются танки, но не те, выдуманные, а свои, крашенные в белое, идущие по полю такой же неровной цепью, как одетые в зимние маскхалаты автоматчики. Танки хорошо помогли нам в первые дни наступления, а потом ушли куда-то в сторону, на соседний участок. Да и не пройти им здесь, по заметенным буеракам, по замороженным после оттепели, отполированным подъемам и спускам… Только пехота и пробьется по бездорожью в такую непогодь да стужу.

Мы видим ракету и поднимаемся все вдруг.

Атака.

Поддержанные огнем артиллерии, бойцы бегут по знакомой улице. И будто не было позорной слабости, прошла болезненная, неуемная дрожь. Перед глазами мельтешат следы недавнего боя — натоптанные, политые кровью стежки, избитые пулями кирпичные простенки, срезанные осколками деревца и лежащие на снегу тела убитых товарищей.

Бойцы бегут легко, как тени. Вместо «ура» над полем боя несется что-то неразборчивое: яростный, многоголосый крик; даже автоматы, похоже, охрипли, их пальба напоминает лай, он в клочья раздирает предвечернюю гладь спрессованного воздуха, невидимыми рубцами полосует бегущих, отдается в ушных перепонках.

— А-а-о-у!.. ра-а-а!.. у-у-а…

Кружится все перед глазами. Лавиной катятся бегущие фигуры, плещут из окон встречные очереди; острыми отметинами навеки засекаются в памяти расщепленные пулями голубые наличники и обвислые, обмороженные за разбитыми стеклами цветы; свежевырытые, как могилы, ямы на огородах с наспех сваленным туда домашним скарбом. Жалобой отдает невыносимый, заупокойный вой дворовых собак.