Анджей Мулярчик - Катынь. Post mortem

– Ведь ваш муж был в списке катынских жертв.

Только теперь женщина в черном платке посмотрела на Анну осознанным взглядом. Какое-то время она стояла и смотрела на Анну как человек, который силится вспомнить, из какого времени и из каких мест появилась эта особа, пожелавшая слишком много знать. Высохшими словно палочки пальцами женщина прикоснулась к лицу Анны, слегка отогнув вуаль.

– Вы тоже потеряли мужа?

Анна кивнула и, придерживая вуаль так, чтобы женщина могла увидеть ее лицо, спросила сдавленным горлом:

– Простите, но как ваш муж мог умереть теперь, если он погиб в сороковом году?

– Умер от аневризмы?! – Буся, перегнувшись через стол, недоверчиво всматривалась в лицо Анны. – Вот так просто? Дома?

– Он был в катынском списке, а умер в понедельник.

– Каким чудом?

– Ему повезло родиться в Вене и там же закончить медицинский вуз.

На столе, в круге мягкого света, лежала газета с некрологом Густава Зиглера. Над столом горела лампа с абажуром. К шнуру лампы крепился электрический звонок в форме маленькой груши. Когда-то с его помощью вызывали прислугу, теперь это был всего лишь атрибут прежних времен, столь же бесполезный, как бальные платья Анны или библиотека в кабинете профессора Филипинского, доступ в который преграждала полоска бумаги с красными печатями.

Они сидели так у стола с того момента, как Анна вернулась с этой газетой в руке. Теперь Буся надела очки, чтобы прочесть некролог, посвященный тому, кто считался мертвым – и все же был жив. Да, действительно, ему повезло, что он родился в Вене. Осенью 1939 года немцы вытребовали из разных лагерей пленных офицеров, которые могли подтвердить свое немецкое происхождение. И когда стало точно известно, что Густав Зиглер покинет Козельск, он отдал больному поручику кавалерии свой свитер, с внутренней стороны которого был вшит кусочек материи с вышитой на нем его фамилией: Г. Зиглер. Во время эксгумации в 1943 году именно этот свитер послужил доказательством того, что это останки полковника доктора Густава Зиглера…

– А он тем временем пережил войну в Кракове…

– Вот видишь?! – Буся просияла, ибо это и ей внушало надежду. – Ендрусь отыщется.

– Мама, чудеса не случаются дважды.

Буся поверх очков сурово взглянула на невестку.

– Ты не веришь?

– Верю… – произнесла Анна после некоторого колебания. – Верю, что должна в это верить.

Когда Ника появилась в дверях, она сразу поняла, что обе женщины ждали ее. Видимо, вновь появилась какая-то информация, какие-то следы, ведущие куда-то в прошлое, но для нее все это было таким же далеким, как воспоминание о первых каникулах в Ворохте.

– Что случилось? – Ника стояла в полумраке, глядя на залитые мягким светом лампы лица Буси и Анны. Анна ответила вопросом на вопрос:

– Где ты была? – Красноречивым жестом она указала на старые часы на комоде. Пару секунд, а может, и меньше Ника колебалась, сказать им правду или воспользоваться первой попавшейся отговоркой, но в конце концов она призналась, что была в кино. Впервые в своей жизни она была сегодня в кино!

– Одна? – В голосе Анны прозвучала скорее нотка недоумения, чем любопытства.

– С Юром. – Видя, как брови матери поднимаются, превращаясь в два вопросительных знака, Ника быстро добавила: – Это тот самый парень, который в ателье господина Филлера хотел одолжить тому русскому солдату свои часы . Я тебе рассказывала, он такой забавный.

– А что у него за семья? – допытывалась Буся, ибо восторг, которым светилось лицо Ники, показался ей подозрительным. – Откуда он взялся?

– Из леса! – Ника села на стул, теперь и ее лицо оказалось в круге неяркого света лампы, и она уже не могла скрыть выражения своих глаз, когда рассказывала о Ежи Космале. – Он из-под Мыслениц. Хочет стать студентом. Он вообще-то замечательный парень. У него прекрасное чувство юмора, и думает он так же, как мы. Он меня пригласил в кино. Фильм был русский, но такой глуповато-смешной…

Ника прервала свою исповедь, так как поняла, что ее слова сейчас звучат как диссонанс в серьезном концерте. Она знала, что мать воспринимает ее поступок как предательство. Да, конечно, ей следовало пойти вместе с матерью на кладбище, но теперь ей приходилось делать вид, что она не очень понимает, в чем дело. Анна положила перед ней сложенную газету. Пальцем указала на некролог.

– Я уже это показывала тебе возле школы, но ты выбрала нечто более для себя важное, – сказала она с болью в голосе, глядя на Нику, как на ребенка, который, несмотря на свой возраст, скорее предпочтет играть в куклы, чем участвовать в жизни взрослых.

– Он был в катынском списке и уцелел! – Буся была оживленна, постоянно переводила взгляд с Анны на Нику. – Твой отец тоже жив! – Заметив брошенный искоса полный сомнений взгляд внучки, она быстро добавила: – Ведь его видели в Таджикистане! Об этом говорил тот вывезенный из Львова библиотекарь.

– И исчез, – бросила Ника, как будто решившись прекратить игру и больше не притворяться, что обе они верят в то, во что верит Буся. – Так же как тот таинственный полковник, который явился к бабушке и сказал, что у него есть какая-то вещь, которую он должен передать от отца. И что? Ни следа!

– Он поехал в Берлин…

– И не вернулся.

Буся перевела испуганный взгляд с внучки на невестку, отчаянно ожидая хоть какого-нибудь жеста в поддержку ее надежд. Анна положила руку на ладонь Буси и сказала:

– Мама, он будет жив, пока мы будем его ждать.

Она посмотрела осуждающе на дочь, и тогда Ника немедленно встала из-за стола и скрылась в своем углу за гданьским шкафом…

Чего они от нее хотят? Чтобы она вечно оглядывалась в прошлое? Чтобы искала смысл жизни на кладбищах во время чужих похорон? Нельзя превращать жизнь в погоню за тем, что миновало. Нельзя повернуть назад того, что, как смерть, необратимо. Анна превратила всю их жизнь в жизнь post mortem. Для нее существовало лишь то, что было прежде, представлялось настоящей жизнью, полной блеска. То, что было потом, ввергло их жизнь в состояние вечного ожидания какого-то чуда. Но ведь нельзя же превращать жизнь в зал ожидания! Это шизофрения!

– Это шизофрения, – именно так она сказала, встав за спиной матери, расчесывавшей свои длинные волосы перед зеркалом. – Ты знаешь, что сказал Шекспир? Что жизнь – это сон сумасшедшего! Ты тоже хочешь вот так провести всю жизнь во сне?!

Анна продолжала движения щеткой, медленные, сомнамбулические, как будто о каждом следующем движении ей надо было сначала мысленно вспомнить. Ника стояла с мокрыми волосами, в старом купальном халате своего дедушки. Ее пальцы нервно развязывали и снова завязывали порвавшийся поясок. Никогда еще не было в ней такой решимости, чтобы назвать своим именем то, что было по-прежнему между ними недосказано. Анна хорошо понимала настроение Ники, внимательно всматриваясь в лицо дочери, отражавшееся в зеркале, она произнесла слова, которые прозвучали как просьба о снисхождении.