Борис Егоров - Продолжение следует...

К тому времени, когда мы встретились на Северском Донце, он уже был кадровым фронтовиком: под Ленинградом воевал, под Сталинградом. Под Сталинградом был ранен в руку. Оставляли в госпитале — ушёл на передовую.

А весной сорок третьего заглянул на несколько дней домой. Мать поинтересовалась:

— Что же ты в госпитале не остался лечиться?

Ответил:

— Я ещё за брата не отомстил.

Спрашиваю Марию Николаевну:

— У вас было два сына?

— Да. И оба погибли на войне... Алексей — на два года старше Саши, пошёл добровольцем. Немного повоевал... А до фронта на автозаводе работал. У нас вся семья автозаводская: муж мой, Георгий Акимович, много лет на ЗИСе был, дочка там же в войну работала, и я тоже... Автоматы собирала. А когда на мирное производство перешли, послали в цех легковой машины. И там — до пенсии.

Сколько же надо было этой женщине проявить мужества и воли! Как крепко надо было держаться, чтобы жизнь не согнула. Одного сына убили, когда ему было двадцать, и второго тоже в двадцать. Получала похоронные, плакала, а утром вставала чуть свет, шла на завод собирать автоматы для фронта. Работала по полторы смены.

— А когда беда, сердце так чувствовало! — говорит Мария Николаевна. — Но это у каждого. У Саши тоже. После того как его убило, спустя несколько месяцев, приходил к нам один майор на протезе. Он ногу потерял в том бою. Был вместе с Сашей на наблюдательном пункте. Горячая, говорит, была схватка, очень горячая. Потом потише стало. И тут Саша с ним поделился: «Что-то у меня сегодня с утра сердце болит... А ведь никогда не болело». А тот ему: «Ты поди отдохни немного». И только он отошёл — снаряд разорвался. И осколок — Саше в голову...

Слушаю Марию Николаевну, а из головы не выходят только что прочитанные слова из писем Александра: «...Я скоро отомщу за смерть Лёшки. Я расплачусь за него... вступил в члены ВКП(б)... звание большевика оправдаю...»

И он отомстил! Он расплатился! И звание коммуниста, большевика оправдал!

А потом зазвенел звонок, радостный, весёлый. Мой неизвестный собеседник задал мне несколько контрольных вопросов:

— Вы учились в пятой спецшколе?

— Да.

— Как называлось в спецшколе время после шести?

— Комендантский час.

— Сколько новых слов требовала Синицина?

— Сто.

— Что говорил физик Брагин, когда он нами был недоволен?

— Павел Фёдорович говорил: «И что вы тут сидите? Только занимаете место тех патриотов, которые сюда не попали. Учтите, нам нужна настоящая военная интеллигенция...»

— Проверка окончена. Я Володя Щеглов. Сегодня в восемнадцать ноль-ноль ты должен быть у памятника Ленину в Лужниках. Форма одежды — летняя, парадная!

Долго-долго в Москве стояла жара, не упало ни одной дождевой капли, и вдруг ровно в шесть часов вечера грянул гром и на Лужники обрушился ливень.

А у памятника Ильичу обнимались под дождём военные и штатские — собиралась «особая батарея» бывших спецшкольников, та батарея, обращаясь к которой в первый день занятий, директор школы И. С. Арцис говорил:

— Все вы тысяча девятьсот двадцать четвёртого года рождения. Добрая половина из вас — Владимиры... Учитесь, старайтесь!.. Пройдёт время, и по вас, по делам вашего поколения будут судить о поступи дел Ильича...

Многие из вас не видели друг друга двадцать пять лет. Кто поседел, кто полысел. А глаза у всех те же. Глаза таганских мальчишек.

Галдели, вспоминали, кто в прошлом чем «отличился», какая у кого была кличка, слышались вопросы вроде такого: «Слушай, а ты химию тогда всё-таки пересдал?»

Это уже не под дождём, а чуть позже — за банкетным столом.

Только однажды наступила тишина. Встали настоящие и бывшие офицеры и почтили минутой молчания память тех, кто не вернулся с войны.

«Помнишь Жору Амелина?» «Помнишь Лёшу Куликова, запевалу нашего?..» «Помнишь?..» «Помнишь?..»

Много раз в этот вечер звучало «помнишь?» и за ним: «убит».

...Разговор поначалу шёл о мелочах, о курьёзах.

Владимир Щеглов вспомнил февральский день 1942 года, когда школа находилась в эвакуации в Ишиме.

— Я относил в этот день на почту письмо Сталину, чтобы наш четвёртый взвод немедленно отправили на фронт. Письмо подписали двадцать три «спеца». Когда работница почты стала регистрировать мою заказную депешу и прочла адрес, спросила: «Что у вас, в вашей школе, случилось? Это за сегодняшнюю смену пятое письмо Сталину от ваших учеников...»

Через несколько дней майор Керемецкий выстроил наш взвод и два часа гонял по плацу. Мы сначала терялись в догадках, чем вызвана такая немилость. Потом майор остановил взвод, походил перед строем и чётко, чеканя каждое слово, произнёс:

— ...Объяснить курсантам четвёртого взвода, что коллективные жалобы и коллективные обращения в армии не положены... Когда придёт время, их позовут выполнять свой долг перед Родиной...

До нас, конечно, сразу дошло, откуда эта цитата. Самого ответа нам не показали: он был адресован не нам, а командованию.

А Анатолий Можаев вспомнил, как он вместе с Михаилом Гориным прибыл на Ленинградский фронт.

— Офицер отдела кадров штаба фронта — у него были петлицы артиллериста — решил устроить проверочку наших знаний, как быстро и точно мы умеем готовить данные артстрельбы. Давал упражнения, которые ему самому были посильны, на глазомерную подготовку. Ерунду. Одно упражнение, второе, третье... Мы писали и отдавали ему листочки бумаги со своими расчётами. Когда мы выполняли четвёртое упражнение, я скосил глаза на листок Горина и заметил, что на нём вместо цифр — слова. Миша что-то писал.

«Готово?» — спросил офицер. Взял листок Горина, побагровел, стукнул кулаком по столу, закричал: «Марш! В аэростатный дивизион! На колбасу подвешу!»

На столе лежал горинский листок, и я прочитал: «Надоело мне решать эти примитивные задачки. Лейтенант Горин».

А нам, тем, кто был послан на Юго-Западный, тоже припомнился штаб фронта — белая хатка отдела кадров.

...Мы сдали свои пакеты и ждали у крылечка назначения. Вынесли стандартные бумажки. Серенькие, полупрозрачные, чернила на них расплылись. На бумажках написано: «3-я танк. армия».

Неподалёку, в придорожных кустах устроили летучее совещание.

— Что же получается, ребята, а? Мы окончили училище с отличием и рекомендованы в гвардию. Других, которые без отличия, послали в 3-ю гвардейскую армию, а нас — в 3-ю танковую. Там, наверно, и калибра-то нашего нет — одни иптапы (истребительно-противотанковые артполки). А тогда зачем нас специализировали на тяжёлых системах?

Что такое танковая армия и какова в ней роль артиллерии, мы понятия не имели.

— Поехали в 3-ю гвардейскую! Бумажки у нас дрянные, чернила расплылись, кто разберёт «танк» или «гвард»?

И снова голосовали на дорогах, и опять перед нами белая хатка отдела кадров — на этот раз 3-й гвардейской армии.