Иван Семин - Сталинградские были

«Не может быть, чтобы все погибли», — сказал сам себе Акиньшин и огляделся по сторонам.

Неподалеку от него зашевелился бугорок свежей земли. Потом показалась коротко остриженная голова.

— Ромашев!.. Жив, честное слово жив! — не помня себя от радости, повторял Акиньшин, помогая товарищу выбраться из засыпанной щели. — Выручает матушка-земля. Она породила, она и спасает нас.

Вдвоем они снова подготовили орудие к бою. Акиньшин проверил механизмы, обмахнул полой шинели панораму. Все было в порядке.

— Ну держись, Ромашев! — сказал он, бросив взгляд по сторонам. — Кажется, теперь вся надежда на нас…

Акиньшин не ошибся. Большинство орудий из батареи Шуклина вражеская авиация вывела из строя, а танки снова заревели около насыпи. Положение создавалось больше чем серьезное. Но у Акиньшина не оставалось времени на размышление об опасности. Он верил, что они заставят врага отступить. И не только он, а и Ромашев думал так же.

— Эх, умирать — так по-человечески! — воскликнул старший сержант. — Ромашев, ставим на прямую наводку…

Звонко лязгнул затвор. Выстрел потряс воздух. Ствол резко дернулся и встал снова на место. Ближайший танк подпрыгнул, прополз метров десять и остановился, растянув позади себя длинную ленту гусеницы. Машина, которая шла следом, остановилась, потом повернула в сторону, подставив свой бок советским артиллеристам. Через какое-то мгновение и она окуталась клубами огня и дыма.

Акиньшин и Ромашев перекатили пушку на новое место и выстрелили. Запылал еще один танк.

— Смотри, обходят! — крикнул Ромашев.

— И опять нарвутся! — в боевом азарте ответил Акиньшин. — Огонь!

— За землю-матушку! За горе народное! — приговаривал Ромашев, посылая снаряд за снарядом в пасть приемника.

Гитлеровцы сосредоточили огонь на орудии Акиньшина. Осколком ударило Ромашева. Он повернул к командиру залитое кровью лицо и простонал:

— Уходи, Егор Иванович, пока не поздно… Отстрелялись мы, видно…

— Пусть они, гады, уходят, — процедил сквозь зубы Акиньшин и потянулся за снарядом. Теперь он работал за четверых: за подносчика, заряжающего, наводчика и командира. «Только бы хватило сил, только бы хватило сил», — думал он, тщательно прицеливаясь и стреляя.

Выпустил один снаряд, другой, третий, но зарядить четвертый не успел: дружный артиллерийский залп с нашей стороны вывел из строя сразу несколько машин врага. Это противотанковый дивизион, подоспевший на помощь батарее Шуклина, открыл по фашистским танкам беглый огонь.

— Сделано дело, Егор Иванович! — кричал, подбегая к Акиньшину, старший лейтенант Шуклин.

На его черном от пыли и копоти лице резко выделялась белая, с пятнами запекшейся крови, повязка.

— Доверие командования вы оправдали.

— Тебя, Егор, видно, земля любит, — произнес слабым голосом Ромашев, которого санитары, перебинтовав, укладывали на носилки. — Смотри, даже не поцарапало нигде.

И хотя слова доносились до Акиньшина как будто откуда-то издалека, хотя в ушах звенело, а тупая боль ломила спину и голову, Акиньшин улыбнулся и сказал:

— Ромашев, милый! Всех нас любит родная земля. Поправляйся скорей. Мы с тобой еще повоюем.

Майор Гресев, беспокойный, подвижной, был требовательным, волевым командиром. В любых обстоятельствах он не терял присутствия духа и всегда держался с достоинством. Это чувствовалось во всем и даже в манере одеваться. Талия всегда «в рюмочку», подворотничок кипенный, а сапоги сверкали так, словно были сделаны не из кожи, а из меди, отполированной лучшими мастерами.

— Внешний вид — это боевая характеристика советского воина, — любил подчеркнуть Гресев.

Он не прощал малейшей неопрятности в одежде, вялого шага, неповоротливости; не стеснялся остановить бойца или даже командира и сделать ему замечание за отвисшую полу шинели, за небритую бороду или непришитую пуговицу. Причем Гресев не думал, что это может у кого-нибудь вызвать неудовольствие или озлобление. Он командир и, действуя так, выполняет долг, возложенный на него Родиной!

Командовал Гресев отдельным стрелковым батальоном, оборонявшим очень важный подступ к шестьдесят второй переправе, через которую шло из-за Волги и снабжение, и пополнение армии.

Гитлеровцы уже несколько дней не проявляли активности на этом участке. Но по тому, как они подтягивали живую силу, оружие и боеприпасы, было видно, что они готовят удар именно здесь, чтобы более коротким путем выйти к переправе.

Комбата Гресева беспокоило пополнение, которое недавно пришло в батальон. Многие из новичков не только не видели еще настоящего огня, но и не умели даже как следует завернуть на ногах обмотки.

— Ухватит страх за душу — и конец былой славе батальона, — высказал он сомнение на совещании командного состава своей части.

— По-моему, товарищ майор, надо смотреть не на обмотки, а на сердца бойцов, — поднялся политрук первой роты. — А сердца у них наши, советские.

— Свою небрежность оправдываете, политрук, — бросил майор. — Сами не признаете строевой выправки и не прививаете любовь к ней у своих бойцов.

Политрук не удивился такой реплике: комбат при каждой встрече делал замечания подобного рода. Началось это сразу же, когда политрук впервые появился в батальоне. На нем была тогда испачканная шинель без двух пуговиц, пилотка на голове сидела, как поварской колпак, сапоги в мазуте…

— Здравствуйте, товарищ майор! Политрук Тимофеев. Прибыл в ваше распоряжение на должность политрука роты.

— Что?! — вскочил комбат. — Посмотрите, на кого вы похожи!

Тимофеев осмотрелся и крякнул…

В армию он пришел из запаса, с должности секретаря райисполкома. Военно-политическую подготовку проходил в Ленинабаде на краткосрочных курсах.

Тимофеев и его товарищи так и не успели привыкнуть к трудностям походной солдатской жизни, к тяжелым кирзовым сапогам и к скатке шинели. Провожая их на фронт, начальник курсов старший батальонный комиссар Зорин сказал, что боевая жизнь доучит, чему надо, по своим собственным программам.

Из глубокого тыла Тимофеев сразу попал в Сталинград, где клокотал огонь, где метелью кружился пепел, поднятый с пожарищ, где со свистом разрезали воздух снаряды, мины, бомбы всех систем и калибров. Поэтому в роту он первый раз не шел, а полз, неловко припадая к земле при каждом цокании пули. А тут еще совсем близко рвались снаряды, разлетались осколки. Как новичку, ему казалось, будто все они летят ему в спину. И пока добрался до роты, он перебывал в сотне ям и бомбовых воронок и к комбату явился действительно далеко не в приглядном виде.

За два месяца пребывания в Сталинграде Тимофеев несколько привык к боевой обстановке и уже не кланялся так пулям, не носил колпаком пилотку, но Гресев по-прежнему считал назначение его в боевую часть ошибкой отдела кадров и очень боялся за роту Тимофеева.