Моше Натан - Битва за Иерусалим

Во время прочесывания из одной из нор, отрытых по бокам траншеи, внезапно выскочили три легионера в касках-«тарелках». Их встретил огонь. Они повалились наземь. Большая лужа крови растекалась вокруг стрелы, и на одном из умирающих легионеров загорелась одежда. Парашютист подошел к горящему заживо и выстрелом избавил его от мук. Другой парашютист не выдержал: его скрутило и, отойдя в сторону, он вырвал на опавшую хвою.

В это время в просвете между соснами возник еще один легионер. Его руки были покорно подняты над головой, а спотыкающиеся ноги переступали из последних сил. На него тотчас было направлено оружие.

Вдруг кто-то воскликнул: «Не стрелять в него!».

Парашютист Норам Шошани глядел на сдавшегося парня: непокрытая голова, в черных выпуклых глазах поблескивает смертельный страх, бледное лицо совсем детское. «Я почувствовал какое-то странное разочарование, — рассказывает он. — И это наш страшный противник? Перепуганный малец с бегающими, как голодные зверьки, зрачками, в глубоком ужасе следящими за направленными на него автоматами. Из руки капает кровь, закрасившая рукав. Ему приказали лечь на землю. После тщательного обыска фельдшер перевязал его. Кто-то протянул ему флягу с водой. Другой предложил сигарету».

К полудню, когда холм был окончательно прочесан, а Гив’ат-Хамивтар — подавлен, все, кто участвовал в штурме и уцелел, начали собираться, чтобы взглянуть друг на друга. Это была их первая встреча с начала ночного боя. Зрелище оказалось удручающим. Отовсюду смотрели заросшие щетиной лица тех, кто уцелел и отныне, по слову поэта, будут принадлежать к «гражда-нам серого государства смерти»: усталые, безвременно состарившиеся, утратившие краски; в пыли, копоти, запекшейся крови. И на всех — один вопрос. Немой. «Кто из моих товарищей остался, и кто, упав в пылающий костер войны, сгорел?..»

Тут с жестокой наглядностью обнаружились размеры потерь. Пересчитывать людей не было нужды: считать-то, в сущности, было некого. От одного взвода уцелели четверо, от другого — семь человек. «Такое чувство, будто ты один и остался, — рассказывает Давид Шалом. — Избегали глядеть в глаза друг другу, потому что каждый пытался выяснить, что стало с его приятелем. Парни взглядами один у другого спрашивали: «Где он?.. И в ответ молчание или жест руки: «Пал». Один отошел в сторону и плакал. Я пытался утешить его. Тогда мы были не в состоянии радоваться победе. Ты победил; а лучшие твои товарищи погибли. Так что же это за победа?!..»

Хаим Тури, который явился на холм, чтобы подготовить приход своих «старичков» (они должны были занять Гив’ат-Хатахмошет после того, как овладевшие этим опорным пунктом парашютные полки отправятся дальше), стал свидетелем горького молчания парашютистов. «Я не нашел никаких признаков торжества, — рассказывает он. — Победители либо хранили каменное молчание, либо роняли что-то вполголоса. На мои вопросы о тех или иных подробностях мне, как полагается товарищу по оружию, отвечали, но даже тени улыбки я не увидел. То и дело среди имен погибших звучали знакомые имена. У парашютистов был вид контуженных людей, еще полностью не осознавших, что же с ними приключилось. Наряду с гордостью за свершенное, их души угнетал непосильный груз горечи. Словом, война выглядела здесь такой, какой была на самом деле: страшной, жестокой и безумной».

Опять пришло время ожидания, и хотя вокруг еще гремели взрывы, ощущение, что «как-ютбудь, а все же заканчивается», постепенно крепло. Изнуренные солдаты под знойными лучами солнца рассеялись у подножья холма, и все вокруг внезапно опустело. Лишь тут и там слонялись одинокие фигуры. Кто искал по закоулкам куда-то запропастившееся оружие, а кто собирал трофейное — на будущее, на всякий случай. «Скоро мы отсюда уйдем, — заметил один. Другой, услыхав эти слова, посмотрел на холм, и вдруг ощутил, что проведенные здесь страшные часы связали его с этим местом особыми, глубоко личными узами; и лишь смерть может расторгнуть их. Он знал, что отныне всю жизнь будет носить в себе это чувство. И ему стало трудно уйти отсюда. Теперь сюда явятся говоруны и политики. Но только те, кто сложил здесь головы, останутся с этим холмом навеки, навеки одинокие и покинутые. Вспугнутые птицы угомошглись и начали возвращаться на верхушки дальних сосен. Он снова по-смотрел на трупы, накрытые шерстяными одеялами, на разбросанный повсюду искареженный и обугленный холм войны. Вокруг накаленных солнцем траншей уже начала распространяться удушливая вонь от разлагающихся трупов сражавшихся. Любопытно, сколько тут на холме их было, подумал он, и сколько убито. «Еще немножко, и складываем манатки», — снова нарушил кто-то тишину. Вокруг все казалось надежно-спокойным. Как странно вдруг стало выглядеть это место, до чего по-другому — без свиста снарядов и вгоняющих в ужас взрывов, без затаптывания мертвых товарищей в узких расселинах траншей, и грома базук, без удушливого воздуха, пропитанного тяжелыми пластами пороховой гари, и без однополчан, которые жили, а теперь лежат бездыханные и уже никогда не пошевелятся. И без парализующего страха, потому что все кончилось. Все было, и — поскольку было именно так — отныне превратится в тяжкий груз воспоминаний, которому никогда не раствориться, нс рассеяться.

Появление командира Додика слегка разрядило атмосферу подавленности и усталости. Тут, впервые с начала боя, он встретился со своим заместителем Ниром. Оба всю ночь и половину дня воевали на разных участках холма, и все их попытки наладить между собой связь ни к чему не привели. Теперь Додик не мог поверить своим глазам. Нир остался цел и невредим! Командир и его заместитель долго не сводили друг с друга глаз, согретых выражением такого чувства братства, какое связывает только товарищей по оружию, вместе глядевших смерти в лицо — и оставшихся в живых.

После обеда Дади, Нир и Додик начали собирать остатки своих подразделений, чтобы переформировать и распределить их по территории холма на случай контратаки. На вершине холма соорудили мемориальную каменную пирамиду. Складывали камень за камнем в память покорителей Гив’ат-Хатахмошет.

Возобновилось прочесывание всевозможных укрытий — траншей, ниш, пещер, блиндажей. Последние легионеры оставляли свои норы и сдавались в плен. Они шли, как лунатики, переступая через трупы своих, с застывшей на лицах гримасой страха. Они боялись парашютистов, но восхищались тем, как они воевали. «Наши солдаты дрались, как герои, — сказал один, — но ваши бились как смертники».

Те из пленных, что вышли из боя невредимыми, были обмундированы и подтянуты на манер солдат британской выучки. Они, как и мертвые их товарищи, были очень молоды. Среди них не было ни одного офицера или сержанта в звании выше младшего. Они старались и в плену сохранить достоинство.