Моше Натан - Битва за Иерусалим

Поначалу я больше всего боялся, как бы не выстрелить в кого-нибудь из наших ребят. В одной из траншей открывают огонь, и вижу, что на противнике кас- ки-то — круглые. Решил, что стреляю по своим. И заорал: «Это мы — Пальмах!» Чуть дух в этом крике не испустил. Повторил наш пароль еще и еще. Ни ответа, ни привета. Значит, все-таки не обознался, легионеры.

Я услыхал выстрелы, которыми меня ранило, именно те. Почувствовал, что в меня попали, и еще успел подумать, что это в самом деле не больно — точь в точь как в книжках описывается. Вдруг вижу, льется из меня масса крови. Подумал: что делать — сесть и плакать или встать и действовать?! Подумал и тотчас, как можно быстрей, достал кровеостанавливающий жгут из сумки (я фельдшер). Позвал солдата по имени Хатули. «Иди сюда быстренько, говорю, — иначе вся кровь, сколько есть во мне, выльется. — «Не знаю, как накладывать жгут», — говорит. — Начинаю втолковы-вать: «Возьми резину, дважды закрути выше раны и затяни прочный узел». Хатули изо всей силы перетянул мне руку. Я почувствовал, что жгут тугой, давит сильно. Если б не так, вену не прижало бы к кости и кровь не остановилась бы. Ладно, сделал себе натуральный лубок. Взял здоровой кистью раненую руку и подвел к животу. Когда приподнял, то обратил внимание: рука совершенно черная. Черная и сморщенная. Черная и малюсенькая. Не поверил, что могла стать такой ма-ленькой, ведь внутри кости, они же не сокращаются. Ладно, поместил руку в лубок и улегся на спину. Для меня война на этом, в сущности, закончилась. Вокруг сидели люди с разбитыми головами и распоротыми животами. Раненый в живот завидовал мне, потому что я мог пить воду, а ему не разрешили. Нельзя. Начались боли, и я попросил морфия. Игал, фельдшер, говорит: «Нет. Ты потерял много крови. Нет». — «В таком случае, — говорю, — возьми мой морфий и отдай кому надо». Раз с морфием ничего не вышло, проглотил я две таблетки болеутоляющего: знаю, смешно, просто анекдот — но болело страшно, надо было за что-нибудь ухватиться, хотя бы за таблетки.

Прошло часа два, прежде чем за мной пришли. Все два часа я лежал на спине и ждал. Оружие было при мне. Я сказал себе, что, вероятно, умру. Я подумал, что если все-таки не умру, то руку уж наверняка отрежут. Я хорошенько обдумал эту возможность. Потом, после ампутации, у меня не было никакого душевного кризиса или травмы: как фельдшер я поставил себе диагноз и знал, что, возможно, потребуется ампутация.

В течение тех двух часов, что я ждал, боли стали страшными, просто невыносимыми. Подумал: может, стоит покончить с болью, отдавшись обмороку? Жду обморока, а его нет. Нет так нет, остается просто ждать. Мой сосед не мог справиться с болями, кряхтел не переставая и окончательно взвинтил мне нервы. В башку опять вонзилась мысль: может, умру? Прочитал молитву «Слушай, Израиль!» Когда видишь, что ничто не помогает, принимаешь смерть пассивно. Все, чем я до сих пор мог защитить себя от смерти, я сделал. Теперь смерть осталась как один из возможных вариантов. Опять подумал об ампутированной руке. Все-таки надеялся, что врачам удастся спасти не только меня, но и мою руку.

Все это время я был при полном сознании. Когда пришли забирать нас на перевязочный пункт, поднялся и пошел сам. Увидел других ребят на носилках. Сказал носильщикам: «Ребята, дайте потащить и мне, одно плечо у меня пока еще здоровое». Не дали. По дороге все время стреляли с Гив’ат-Хамивтар. Я расстегнул ранец и достал из-под филактерий каску. «Если уж до сих пор продержался, — сказал я себе, — то просто так сложить голову нет никакого резону».

Добрался до пункта. Посадили меня в стороне. Там я кое-что увидел, от чего меня шок хватил. Ребята взяли носилки и припрятали их подальше… На носилках лежало туловище отдельно от головы. Это было уж слишком. Меня посадили сбоку. Боли такие, что невозможно терпеть. Стал корчиться. Ноги то подтягиваю к животу, то выбрасываю вперед, подтягиваю и выбрасываю. Когда и это не помогло, застучал ногами по полу. Я думал, земля треснет от моего стука. Кто-то подошел, спрашивает: «Рыжий, чего ты сердишься? — «Не сержусь я, болит страшно».

Я сообщил фельдшеру свой диагноз. Когда подошел врач, попросил его, пускай займется сначала другими ранеными. Ввели морфий, но никакой разницы не почувствовал, даже наоборот: боли стали еще сильней. Это было нечто такое, что вообще невозможно описать.

… Когда проснулся после наркоза, смотрю — рука стала короче; отрезали повыше локтя. Говорю себе: «Ну, вот и оно, ты же знал, что это случится»… А я еще надеялся под наркозом, — по великой своей глупости, — что им все-таки удастся склеить то, что там осталось от моей руки.

Потом врачи мне сказали, что рука была потеряна с самого начала, но что спасло мне жизнь — так это жгут. Не будь его — кровь вылилась бы из меня, как из перевернутой бутылки. Я подумал о парне, который наложил мне жгут, — о Хатули. Через несколько минут после моего ранения его убило. Этот поступок — спасение моей жизни — было последнее, что он сделал перед смертью».

Если бы за преодоление последствий ранения ставили отметки, — Дидье стал бы первым кандидатом в отличники. Достойны восхищения ясность мысли, воля и мужество, которые Дидье проявил, чтобы устоять перед страшными последствиями войны и преодолеть их.

Увидев свою отрезанную руку, он отказался воспринять это как несчастье. Он смотрел на товарищей по оружию, лежавших вокруг него в госпитале. Одни подорвались на минах… Другие лежали с осколками в мозгу и целыми днями не приходили в сознание. Он думал, что ему следует благодарить Бога за милость — из войны вышел. И цел: цел духом.

Две руки — это роскошь», — думал он, оглядывая людей, лежавших вокруг нЬго, — и тотчас переходил к мысли, как жить отныне без руки. Он имел наготове всякие утешения для навещавших его, когда их глаза как бы случайно скользили по его культе: «Я хочу заняться социальной работой, — говорил он, — а на социальной работе кому нужны две руки? По твоему лицу вижу, думаешь, как писать буду? Так вот, могу тебе сообщить, что уже начал писать левой рукой. Скажешь, девочки любить не будут:? Через две недели я, к твоему сведению, женюсь. На моей девушке».

Он был весел, и его радость освещала всю сумрачную палату тяжелораненых.

Когда полковой врач доктор Франд пришел навестить его, Дидье шутил, смеялся и просил после выздоровления снова направить его фельдшером в парашютный полк.

Такова история одного раненого. Одного из девяноста; раненных в бою за Гив'ат-Хатахмошет. Последних из них эвакуировали с холма в утренние часы.

Одновременно с окончанием эвакуации раненых на Гив’ат-Хатахмошет продолжалась борьба с отдельными, оставшимися в блиндажах, легионерами. Они понимали, что исход боя решен, и пытались вырваться из окружения любыми средствами. Их самоубийственные попытки прорваться и пули снайперов с холма Гив’ат- Хамивтар (обстрел оттуда не прекращался, пока к полудню туда не вышли танки Ури Бен-Ари) нанесли новые потери остаткам рот Дади и Додика. Траншеи и блиндажи тем временем прочесывались снова и снова. Вокруг последних очагов сопротивления затягивалась петля.