Евгений Воробьев - По Старой Смоленской дороге

Привалов увидел ракету, но свет ее показался тусклым-тусклым. «Зачем фрицы жгут такие никудышние ракеты? — удивился он. — Плошка в землянке и та ярче».

Чем сильнее Привалов коченел, тем упорнее его воображение возвращалось к их землянке, к печке. Сапер Евстигнеев соорудил эту печку из бака для горючего, который снял с какого-то вдребезги «раскулаченного» трактора.

Нет, не ценил Привалов по-настоящему этого счастья — сидеть у печки, пышущей жаром. Достаточно прикоснуться цигаркой к железу — и можно прикуривать. Видно, как жадно втягивается махорочный дым в поддувало. Труба даже слегка поскрипывает от раскаленного воздуха. Так больно и сладко касаться трубы окоченевшими пальцами и быстро отдергивать руку.

Привалов уже не мог понять — становится ли ему теплее, когда он воображает себе печку, или, наоборот, от такой фантазии еще более морозно.

Было ощущение, что он постепенно леденеет. Из тела уходит самое последнее тепло, та малая толика, которую он прятал за пазухой как самый заветный, неприкосновенный запас: это тепло он нес еще от землянки.

Можно бы погреться и у полевой кухни; метель угомонилась, и в овраге тихо. У кухни даже лучше согреешься, чем в землянке, потому что дружок Кастусь — воин непьющий и можно выклянчить его порцию водки.

Неплохо было бы посидеть сегодня и в пустошкинской церкви, приспособленной под клуб. Там, правда, не топят, но когда славяне надышат и накурят — уже не замерзнешь. Привалов вспомнил, что сегодня в полковом клубе выступают заезжие артисты, в том числе клоун с приклеенным носом, чувствительным к морозу.

Однако холодок, как бы тут свой нос не отморозить.

Евстигнеев, не будь дурак, подобрал себе самые большие валенки во взводе; валенки впору тому, кто носит сапоги сорок шестого размера. Конечно, особой скороходности от Евстигнеева в такой обувке ждать не приходится, зато никакой мороз не прошибет три портянки…

Привалову вспомнилось, как они лежали рядком с Евстигнеевым на исходной позиции, перед косогором. Евстигнеев тащил с собой охапку хвойных веток. А этот новенький, Иван Безродных, или Иван Бесфамильных, или Иван Беспрозванных, или Иван Бестолковых, или как там его кличут, полюбопытничал — зачем Евстигнеев тащит с собой хвою? Привалов серьезно так объяснил: «Следы свои заметать. Чтобы за нами не пустили в погоню немецких овчарок». Поверил новенький этой байке или не поверил? Все посмеялись втихомолку, а капитан на них цыкнул. Надо же, совсем кутенок! Не знает, что хвойными ветками обозначают стежку-дорожку в минном поле. Соступишь с нее — заблудишься, и поминай, как звали!..

Ну что же, может, новенький еще и научится фронтовому уму-разуму, если его только раньше времени не приласкает пуля или не пригреет осколок, вот как меня, несчастливого…

Он смутно помнил: ему необходимо что-то сделать, срочно сделать для своего спасения, но вот что именно — никак вспомнить не мог. Этопряталось где-то в залежах памяти, и как только он вспоминал это, порывался сделать то, что сделать было необходимо, оновновь пряталось, ускользало из сознания. Он знал, что сделать этоочень важно; если об этомзабыть, то все остальное в жизни помнить уже ни к чему, потому что этостанет самым последним и за нимуже не последует ничего, кроме темноты, которая обступила его сегодня, когда он вышел из землянки. И темнота уже не расступится, и он никогда не увидит над головой ни звезд, ни ракет, ни самой завалящей трассирующей пули.

Ему стало невыразимо жаль себя, неподвижно лежащего в поле, занесенного снегом.

Страшная тяжесть давила на закрытые веки, и он испугался — запорошило снегом глазные впадины. Может, снег уже не тает на лице, будто оно вовсе и не обтянуто живой кожей?

Слепая злоба душила Привалова. Оставили без капли горючего! И теперь он по фрицевской милости коченеет на снегу. Уже и ноги начали мерзнуть, а точнее, одна нога, потому что той, перебитой, он вовсе не чувствовал, пока лежал неподвижно. Но стоило шевельнуться — и его вдруг пронизывала такая боль, словно она накапливалась в ноге все время.

Да, придется взять костыли на вооружение, весь вопрос только — на всю жизнь или на время… Оттяпают ногу или не оттяпают, а младшим лейтенантом тебе уже не быть, Привалов Владимир Павлович. И офицерским пайком не побалуешься. Денежное довольствие тебя интересует значительно меньше: один на белом свете, один, как рекрут на часах… Аттестат посылать некому. Отца и вовсе не помнишь, мать и сестренка умерли от голода, который косил народ в тридцать первом году, хотя засухи в тот год в Поволжье и не было. Маленьким мальчонкой очутился ты на Урале, в Нижнем Тагиле, в детском доме. Подростком подался в фабзайцы, на вагоностроительный завод, который сейчас мастерит танки «тридцатьчетверки»…

Каких только сведений не хранила его изрядно закоченевшая память! Он мог бы зарисовать сейчас, не заглядывая в карту, всю окрестную местность, как учил капитан. Помнил имена всех «языков», которых ему привелось заграбастать и приволочь на своем фронтовом веку.

Сегодняшний «язык» — замыкающий на перекличке, которую мог бы провести Привалов при условии, что он сам и все его крестники числятся на этом, а не на том свете и не сняты у жизни с довольствия.

А еще Привалов помнил, что сегодня в батальоне имели хождение пропуск «Мушка» и отзыв «Минск». Это самый последний пропуск, какой он знал в своей жизни, и самый последний отзыв. Они больше не понадобятся, а пропуск и отзыв, какие будут завтра, останутся ему неизвестны. Может, снова, как на прошлой неделе, окажутся в обращении «Боёк» и «Байкал»? Славное море, священный Байкал, славный корабль — омулевая бочка… Только вот жаль, что молодцу плыть недалечко. Куда уж ближе… И никогда больше не услыхать сердитый окрик часового: «Стой! Кто идет?»

Давно не знал он страха, а сейчас страшился замерзнуть в чистом поле один-одинешенек.

Привалов усмехнулся:

«Вот ведь произвол судьбы! Пока жив был — числился в храбром десятке. А пришло время помирать — душа струсила…»

Из-под сомкнутых век полились слезы. Но, как известно, Москва слезам не верит. И вообще нужно мобилизовать свои нервы…

Пугала необычность и даже сверхъестественность того, что происходило вокруг.

Его обдало горячей взрывной волной, и воздух, как обычно, пропах вонючей смесью чеснока и горелого картона, но волна донеслась к Привалову беззвучная — он не услышал разрыва.

Фрицы принялись швырять в небо ракеты, которые замысловато раскачивались, куролесили в небе как хотели. Как бы его самого не закрутило! А то развернет головой не в ту сторону, и сдуру поползешь не к своим, а к Гитлеру в гости. Заблудиться недолго, но заблуждение будет чересчур опасное…