Евгений Воробьев - По Старой Смоленской дороге

Он старательно вслушивался, но с трудом понимал, о чем идет речь. Быстро наступила минута, когда усталость, а вернее сказать, изнеможение взяло верх над любопытством, над возбуждением недавнего боя, и его свернуло в сон.

Разбудил истошный крик: «Подъем!!!» Так умеет орать только Ноль-ноль, только в особо важных случаях, после того, как он лишний разок приложился к фляжке.

— Собирайся, новенький, да побыстрее. Боевое задание!

— Куда это? — Беспрозванных с трудом поднял веки, о трудом сел на своем хвойном топчане и спросонья потянулся за автоматом, висевшим в изголовье.

Беспрозванных мотнул головой несколько раз, чтобы как-нибудь стряхнуть сон.

— Подполковник вызывает, — тормошил помкомвзвода. — В Пустошку. Погода-то безопасная, нелетная. Клуб открыли.

— А что нужно делать?

— Концерт наблюдать. Лично. Что же там еще делать? Артисты приехали. Из театра и даже из цирка.

— Отказаться можно?

— Без прекословия! Какой может быть отказ? Если подполковник приказал… Или неохота?

— Притомился что-то. Да и в таком виде…

— Приказано в том виде, как в разведку ходили. И «языка» в клуб привезут. В пешем виде маршировать не придется. На санях поедете. Не хуже, чем интенданты. Семь зрителей из этой землянки. — Ноль-ноль заглянул в бумажку. — Приготовиться Беспрозванных, Анчутину, Евстигнееву, Крижевскому, Шульге, Джаманбаеву…

Помкомвзвода собрался назвать еще одну фамилию, но произнес только «Ла…», и все поняли, что он запнулся на фамилии Лавриненко.

Беспрозванных изрядно проголодался, но, когда вернулся из поиска, усталость была сильнее голода, он не добрался бы до кухни. А сейчас времени оставалось в обрез.

Однако он поужинал до того, как подъехал санный обоз: Матусевич принес ему обед в землянку, нашлась и порция водки. Он рассказал новенькому, что фашисты, встревоженные нашим поиском, совершили несколько артналетов; не уберегся от огня их овраг.

— Чуть-чуть Гитлер в кашу не нагадил, — докладывал Матусевич, пока Беспрозванных жадно уплетал макароны с мясом. — Один снаряд совсем рядом с кухней ударил. А все-таки мимо обеда осколки пролетели… Ты, хлопчик, не журись и ко мне почаще заглядывай. Буду тебя учить уму-разуму разведчика. С трофейными гранатами умеешь управляться? Которые с деревянными ручками? А еще могу давать уроки шпрехен зи дейч. В немецком языке какие самые ходкие выражения? — И так как новенький только молча моргал, объяснил: — «Хенде хох», «капут», «форвертс», «цурюк», «шнель», ну и так далее. Конечно, запас слов у меня не ахти какой, произношение тоже самодельное, с белорусским акцентом. Но крупно поговорить с фашистом могу. Еще никто из «языков» не жаловался, что меня не понял или я в горячке чего напутал… А на Привалова ты, хлопчик, не обижайся!

— Я не обижаюсь!

— Это он после моей истории стал на людей исподлобья глядеть. Тем более тебя на мою вакансию прислали.

— Да я не обижаюсь.

— И на мою лежанку определили…

— Какая тут может быть обида!

Позже Матусевич оказался среди солдат, которые провожали в Пустошку обоз из трех саней. Он со знанием дела и подробнее, чем все другие обитатели оврага, расспросил Анчутина и Шульгу, как прошла разведка, и все хотел вызнать подробности о том, как был ранен Привалов. При этом лицо его выражало не только огорчение, но и немой упрек рассказчику: «Что же вы его не уберегли? Был бы я при деле — не допустил бы…»

Когда подъехали сани, на которых сидел контрольный пленный, Матусевич оглядел того с брезгливым любопытством.

Коренастый, лет тридцати пяти, с давно не бритым, помятым лицом. Из-под раскрытого воротника виднелся хлястик, которым был застегнут воротник другой шинели, надетой с исподу. Две шинели делали его толстяком.

Пленный мелко дрожал. На лице его странно уживались надменность и подобострастие, высокомерие и растерянность. Матусевич определил по нашивкам на рукаве — старший ефрейтор. На голове у немца был шерстяной капор. Матусевич не знал, что до знакомства с Приваловым поверх капора немец носил еще пилотку. Во время потасовки у пулемета он потерял пилотку и шарф. Один эрзац-валенок из прессованной соломы слетел с ноги, когда его тащили.

Матусевич топтался позади других. Неожиданно он задал пленному вопрос:

— Заген зи ире фамилие унд наме…

Пленный удивленно повернул голову к спрашивающему, торопливо вынул изо рта дареную папиросу, поправил на себе шерстяной капор и только затем с достоинством очень отчетливо ответил:

— Фриц Циммерман, обер-ефрейтор.

Немец произнес свое звание с сильным акцентом — «обэх-ефхайтр». Матусевич понял его правильно.

Пленный ждал следующего вопроса, но Матусевич молчал — может быть, не умел ничего больше спросить по-немецки, а может, считал неудобным в своем кухонном звании вести допрос как разведчик.

«Циммерман значит дословно — комнатный человек. Теперь понятно, почему Фриц так продрог на свежем воздухе. С непривычки…» Матусевич усмехнулся, но вслух ничего не сказал. А кому говорить-то? Кто оценит шутку по достоинству? Вот если бы Привалов был рядом… Впрочем, Привалов сам любил смешить, а чужим шуткам смеялся неохотно и скупо.

Фриц вылез из саней и зашкандыбал возле них в эрзац-валенке; никак не мог согреться. Какой-то добряк принес Фрицу трофейные сапоги.

В эти немецкие сапоги с широкими и короткими голенищами удобно засунуть флягу, запасные рожки с патронами или гранату. Но ползти в таких сапогах по глубокому снегу — два сугроба набьется! Впрочем, Фрицу по снегу больше ползать не придется, а в лагере военнопленных ему небось выдадут другую обувку.

— Данке шён, данке шён, — благодарил полубосой Фриц, он уже скинул соломенный валенок и торопливо обувался, клацая зубами от холода.

Какие только мысли не лезли сейчас Матусевичу в голову!

«Есть ли братья у обер-ефрейтора Фрица Циммермана? И будут ли у них неприятности, когда станет известно, что Фриц Циммерман попал в плен?..»

Могло показаться, пленный так удручен, что и голову не решается поднять, а он просто не мог отвести глаз от валенок, в которые были обуты русские. Все русские в валенках, какое замечательное изобретение эти валенки, и как жаль, что в Германии не научились их делать. Русским не холодно, даже когда они часами неподвижно стоят на снегу…

Сани с пленным двинулись первыми. Немцу зачем-то завязали глаза платком. Это было бессмысленно, но Ноль-ноль, важничая, объяснил, что так полагается по международным правилам.

Матусевич вздохнул и побрел обратно к своей кухне — пора закрывать поддувало, как бы не переварилась пшенная каша с мясом. Он вспомнил Привалова: каждый раз, когда Матусевич накладывал ему пшенную кашу в котелок, тот торжественно декламировал стих из дивизионной газеты: