Евгений Воробьев - По Старой Смоленской дороге

Видимо, крученые-верченые ракеты подали свой секретный сигнал, потому что вслед за ракетами все закружилось — и черный снег, и белесое небо, и колючие палки репейника, торчащие из снега, и пробитая фляжка, и перебитая нога, отчего боль усилилась. Не было сил отползти куда-нибудь подальше от этой сумасшедшей, сволочной карусели…

Перед закрытыми глазами Привалова повели хоровод какие-то симпатичные барышни, они зазывали его в свой веселый круг. «Вот дурехи! Да куда мне, безногому! Не видите, что ли, какой плохой лежу на снегу? Жаль, не знаю, кто из девиц кто, как кого зовут. Попросил бы, чтобы сделали перевязку. Вот если бы успел познакомиться лично, а не только по фотографиям… А фото все на одно лицо — не разберешь, какие у кого глаза, какого колера волосы, у всех — как сговорились! — шестимесячная завивка. Далеко загадываете, дорогие барышни, я сейчас на шесть месяцев впрок ничего не стал бы делать… Конечно, если бы среди вас была та, единственная, она поняла бы меня без слов и помогла, как умела. Но такой Маруси нет в этом хороводе. Ну и ну… Нашли время и место крутить вальс! И так голова идет кругом. Хоть бы одна барышня перестала вертеться перед глазами и пришла на подмогу!..»

Надо запомнить, куда он лежал головой до того, как началась круговерть. Он пытался сберечь в памяти еще что-то, но есть ли в этом смысл? Может, лучше отрешиться от памяти вовсе, коль скоро в ней затерялось самое отчаянно нужное, то, от чего зависит все…

В руке Привалов по-прежнему держал индивидуальный пакет, но никак не мог сообразить, что с ним нужно делать, хотя и понимал, что если этогоне вспомнить, то индивидуальный пакет никогда ему не потребуется.

Значит, ракета, вот та, едва заметная, темно-желтая, почти коричневая ракета, которая только что погасла, — последняя, какую он видел в своей жизни?

И страх этот — последний, какой ему пришлось испытать?

И боль, которая вышибает из ума, — последняя?

Значит, прожил он свою жизнь? Значит — все? Да, все, если не вспомнить, в чем заключается спасение, а вспомнить этоему по-прежнему не удавалось.

Значит, про их брата говорится в приказах Верховного главнокомандующего: «Вечная слава героям, павшим в борьбе за честь и независимость нашей Родины!..»?

Ему стало стыдно слез, ведь они замерзнут на стылых щеках, и тогда все узнают, что он плакал перед смертью. Он хотел вытереть слезы и протянул руку.

Что он держит?

И тут его осенило — нужно перевязать ногу бинтом, остановить кровотечение.

Но как сделать перевязку? Приподняться, переложить пакет в левую руку, дернуть за нитку, разорвать пергаментную обертку.

Где взять столько сил?

«Вот полежу еще минуту, потом повернусь на бок, выпростаю левую руку, дерну… Еще минуту. Не могу же я обледенеть за минуту…»

Но жизнь его с каждой минутой шла на убыль. Уже не осталось сил открыть глаза — веки не слушались.

Привалов не знал, что льготная минута, которую он вымолил сам у себя, трагически растянулась. Он все слабел, слабел, слабел от потери крови и впал в беспамятство, черное, как все вокруг.

Беспрозванных отползал последним, он прикрывал отход Шульги и Джаманбаева. Те подались восвояси несколько раньше, им выпало тащить тело убитого разведчика из группы захвата.

Рассказать связно обо всем, что произошло, Беспрозванных не смог бы. Помнил только, как возле блиндажа вспыхнуло желто-фиолетовое пламя — граната. Помнил, как из траншеи донесся чей-то вопль (так может кричать только человек, заглянувший в глаза смерти), затем очередь из автомата, топот, лихой посвист, хриплый крик «Фойер!», тотчас же приглушенный, железное звяканье, разухабистая ругань, тяжелое дыхание (кряканье? стон?), щелканье ракетницы, снова очередь из автомата и новый разрыв гранаты. Его обдало запахом жженого пороха, что-то чужеземное было в этом запахе, наш порох так не пахнет.

Еще он помнил, как два немца бросились наутек по ходу сообщения, и вот тогда вмешалась в дело их группа обеспечения. Он тоже открыл огонь из автомата, но так как стреляли все трое, к тому же Шульга швырнул гранату, не понять было, кто именно покарал фашистов в ходе сообщения, да это и не так важно — все далеко позади.

А впереди него снежное поле. И хотя Беспрозванных остался в поле один, он не чувствовал растерянности. Он полз по следам, которые оставили товарищи. Может, свежепримятый снег уберег его от страха?

Немцы кидали вдогонку гранаты из траншеи, но осколки и прежде не долетали, а теперь он отполз уже метров сто, и до него докатилась лишь ослабевшая взрывная волна.

Вот наконец и репейник, за которым он отлеживался, когда полз сюда.

Переполох не унимался, и в небе шла разноцветная кутерьма — одни ракеты освещали дымки других, только что отгоревших.

Он заметил белый бугор странной формы. Не похоже на сугроб, не похоже и на заметенный репейник.

Он подполз ближе — лежит кто-то в белом халате с капюшоном. Вгляделся — Привалов, старший сержант!

Беспрозванных приподнял ему голову и при вспышке той же ракеты заглянул Привалову в глаза. Зрачки сузились — это был отблеск таившейся жизни.

Индивидуальный пакет, зажатый Приваловым в руке, и расплывшееся пятно на белой штанине подсказали, что нужно делать.

После перевязки Беспрозванных снял с себя маскировочный халат, расстелил его на снегу и подоткнул под туловище раненого.

Беспрозванных вспомнил, как на горушке, за околицей Пустошки, он сгреб, подмял под себя и сорвал ушанку с Привалова, который полз к блиндажу. Сорвал ушанку — и Привалов мгновенно превратился тогда в условно убитого. Ну, а сегодня на этом косогоре нет условно убитых, есть только раненые и убитые всерьез.

Привалов опамятовался.

— Товарищ старший сержант! — зашептал Беспрозванных. — Потерпите еще немного. Скоро будем дома.

— Кастусь?

Беспрозванных провел рукой по заиндевевшим бровям, потер щеку.

— Матусевича с нами нету. Это я.

— А ты кто? Голос вроде знакомый…

— Да новенький. Беспрозванных.

Он продернул длинные рукава своего маскхалата у раненого под мышками, связал оба рукава на его груди двойным узлом. Можно будет ухватиться за капюшон, как за ушко мешка, и тащить волокушу за собой.

— Овес-то нонче почем? — неожиданно спросил Привалов.

— В той же цене, — ответил в тон раненому Беспрозванных. Он обрадовался тому, что у Привалова достало сил пошутить.

Беспрозванных вновь заглянул ему в глаза, и при свете ракеты их взгляды встретились.

— Ты меня, парень, уж пожалуйста…

Привалов впал в забытье.

Теперь Беспрозванных было безразлично — в халате ползти или без халата, он был далеко от немецких позиций. Пошел снег, видимость ухудшилась. В одной телогрейке ползти даже способнее. Он закинул за спину свой автомат, а также автомат Привалова, лежавший рядом с хозяином на снегу.