Евгений Воробьев - По Старой Смоленской дороге

Беспрозванных вдруг понял, что Ноль-ноль всерьез боится волков. На переднем крае мужичок умело скрывает свою трусость. А сейчас в его глазах испуг.

Батарейные кони откормились, пока батарея вела оседлый образ жизни — давно уже орудия не сопровождали пехоту огнем и колесами. Розвальни катились ходко, так что ездовому батареи — это он когда-то дал новенькому мешок с овсом как учебное пособие — почти не приходилось понукать лошадей.

Ноль-ноль то задремывал, то просыпался на ухабе и тогда зычным голосом орал на лошадей: «Поше-е-ел!!!» — те шарахались, как после хлесткого удара кнутом. Ноль-ноль опасливо осведомлялся, не показывались ли волки, и повертывался на другой бок.

Добрались до деревни Спас-Вилки перед вечером; эти километры, наверное, черт кочергой мерил, уж больно они оказались длинные.

Беспрозванных пытался растолкать помкомвзвода, тот никак не мог очнуться и только мычал. Он явно хлебнул лишнего — то ли из боязни встретить волков, то ли из боязни замерзнуть в дороге. Беспрозванных ничего не оставалось, как залезть к нему, бесчувственному, за пазуху, взять пакет из штаба и самому отправиться в медсанбат.

Он без труда нашел бревенчатое здание школы. К перилам крыльца была прикреплена простыня с красным крестом — чтобы санитары не теряли время на поиски. В полутьме красный крест был черным, а белое полотнище — серым.

Беспрозванных нерешительно приблизился к крыльцу. В руках он держал шинель Привалова и его сидор.

На школьное крыльцо вышел немолодой хирург в белой шапочке и в халате с пятнами крови на груди, на рукавах. Он ногой прикрыл за собой дверь. Вслед за ним выбежала медсестра. Она всунула хирургу в рот папиросу, зажгла ее спичками, которые, видимо, для этой надобности держала в кармане халата, и торопливо исчезла в доме.

Хирург остался стоять с поднятыми руками в резиновых мутно-желтых перчатках, прислонясь спиной к бревенчатой стене.

— Кого вам? — спросил хирург, не вынимая папиросы изо рта.

— Товарищ тут… Старший сержант Привалов. Нога у него…

— Из разведки? Привозили такого. Перебита голень. И глубокий рваный разрыв мышечных тканей.

— А повидать его можно?

— Опоздали.

— Как же это?

Беспрозванных потерянно опустил сидор на снег, а шинель — на перила крыльца, будто ноша внезапно обрела непосильную тяжесть. На лице его отразилось нечто такое, что заставило хирурга сказать:

— Не понял ты меня. С такой голенью можно охрометь, но нельзя помереть. А опоздал потому, что увезли твоего старшего сержанта. И не догнать!

Хирург докурил папиросу, выплюнул окурок, вытер губы о рукав халата и стал словоохотливее. Видно, ему самому наскучило молчание.

Выяснилось, что Привалова часа три назад увезли на ближний аэродром в деревню Сырокоренье. Оттуда летают санитарные самолеты на Смоленск и даже на Москву. Над лыжами самолета пристроены фанерные люльки, он берет двух тяжелораненых, кроме раненого, сидящего в кабине позади летчика.

Надо считать, старшему сержанту повезло. Если бы сейчас на фронте шли активные боевые действия, а не «поиски разведчиков» и в сводке не мелькало бы «ничего существенного не произошло», вряд ли его удалось бы так быстро эвакуировать.

— В Москву — это хорошо, — одобрил Беспрозванных тоскливо. — Там скорее починят…

Ну, а как же быть с имуществом?

В вещмешке лежал планшет, подаренный Привалову генералом, трофейная губная гармошка, песенник с оторванной обложкой и весь нехитрый скарб старожила переднего края.

Беспрозванных навел справки в соседней избе, где принимали раненых. Взять сидор наотрез отказались — как его переслать, еще заблудится. А вот пакет из штаба полка пошлют вдогонку за раненым. Беспрозванных сдал писарю пакет под расписку, как научил его Матусевич, не очень-то полагавшийся на помкомвзвода.

Беспрозванных доложил все новости помкомвзвода, очнувшемуся с трудом, и розвальни тронулись в обратный путь.

Но ощущение вины или неловкости не оставляло Беспрозванных: сделал что-то не так, как нужно, что-то запамятовал, упустил из виду, не сообразил, о чем-то не догадался.

На душе было зябко, все потому, что не попрощался с Приваловым. А так хотел клятвенно обещать, заверить его в том, что на него, Ивана Беспрозванных, можно положиться в серьезном деле, тем более теперь, когда за ним обещал присматривать Матусевич.

Жаль, не пришлось сообщить Привалову, что пленного фрица и в самом деле кличут Фрицем, что его уже допросили в разведотделе и даже успели охватить в клубе культурным мероприятием.

Еще жаль, не пришлось сказать, что автомат Привалова он оставил себе. Хотелось узнать — откуда на автомате взялась трещина? Беспрозванных внимательно оглядел ложе автомата — ни следа от осколка или пули. А трещину можно аккуратно перехватить скобой. Приклад станет даже красивее, как с браслетом.

1964–1965

Кто бы мог подумать в то нелетное утро, что с появлением на аэродроме майора кавказского роду-племени вся жизнь Михаила Лихоманова сделает переворот через крыло?

На погонах у майора серебрились скрещенные пушечные стволы, а ходил он вразвалку, по-кавалерийски. Смуглолиц, темные веки тяжело лежат на глазах, черноус, выбрит до синевы, худощав, с тонкой талией, узкие галифе, шпоры.

Разведка в лице моториста Остроушко доложила, что Виктор Петрович Кротов спорил до хрипоты с чернявым артиллеристом и отступился лишь после того, как ноль первый прикрикнул на Кротова по телефону. Почему ноль первый так настаивает? Свет клином, что ли, сошелся на Лихоманове?

Ноль первый даже не принял во внимание, что Лихоманов летает в паре с Кротовым, что он — щит командира. Что же делать, приказ командующего воздушной армией!

Мало того, что из полка забирали Лихоманова, заодно отчислялся Остроушко. Лихоманов улетал на своей «двадцатьчетверке», а следом «огородник» доставит на штабной аэродром моториста.

Командир полка Кротов ждал, пока его соединят по телефону с командующим, и вспомнил, что сам аттестовал когда-то молодого Лихоманова как весьма наблюдательного летчика, а однажды передал разведчикам из штаба фронта данные, которые тот привез.

Прикрывая наши бомбардировщики, Лихоманов долго утюжил квадрат северо-западнее большака, ведущего к Людинову. Заброшенные поля заросли рожью-падалицей, бурьяном. Тут и там виднелись большие копны соломы. Но близ большака копны почему-то стояли теснее, чем в других местах. Почти все копны почернели после зимы, а несколько соломенных макушек золотилось, будто урожай убран недавно. Прямо наваждение! И что еще насторожило Лихоманова — к копнам тянулись наезженные колеи. Следы гусениц?