Евгений Воробьев - По Старой Смоленской дороге

Когда после бомбометания эскадрилья повернула домой, Лихоманов наведался в квадрат северо-западнее большака, снизился, перешел на бреющий и прострочил зажигательными пулями подозрительные копны. Загорелась не только солома, а еще что-то, замаскированное внутри. Между копнами заметались люди в черных куртках. Одна копна взорвалась, другая сдвинулась с места и поехала по полю, сбрасывая с себя на ходу охапки горящей соломы. Лихоманов сделал еще несколько заходов на цель. Позже ноль первый поблагодарил Кротова за ценное донесение. Наши предполагали, что в этой местности сосредоточены танки противника. Разведчики не раз летали над заданным квадратом и — ничего подозрительного. А вот Лихоманов заподозрил… Может, тогда и взяли на заметку приглядистого паренька?

«Выходит, я сам предрешил уход Лихоманова из полка». Эта мысль огорчила Кротова, но в то же время умерила его раздражение.

И вот теперь Кротов расстается со своим ведомым, которого помнит еще зеленым юнцом. Тогда за широкими плечами Лихоманова, оттянутыми книзу лямками парашюта, было всего пять боевых вылетов.

Согласно разведданным Остроушко, вышел Кротов из штабного блиндажа хмурый, с заезжим майором держался отчужденно, с усмешкой поглядывал на его шпоры. Кротов обиделся на начальство, а чтобы скрыть обиду, сделал вид, что с легким сердцем отпускает своего ученика и ведомого.

Кому охота признаться перед своими подчиненными, что наверху не посчитались с его просьбой?

Если бы Кротов знал, что именно этот вот майор Габараев, еще не перешедший на мехтягу, помнил про злополучные соломенные копны и потребовал перевода Лихоманова в армейскую разведку, то не показал бы этому кавказцу даже дороги в их столовую, хотя слыл хлебосолом.

Когда Лихоманова вызвали и сообщили о переводе, тот поинтересовался — а куда? Смуглолицый майор прикрыл красивые глаза и промолчал.

Не хотелось Лихоманову разлучаться со своим полком — с Виктором Петровичем, с товарищами, а всего сильнее — с Аннушкой.

Они познакомились, когда Аннушка работала официанткой и носилась мимо него по столовой с подносом в руках. А он тогда был совсем зеленым летчиком, которого лишь изредка выпускали в воздух.

Иные летчики садились за стол, не отдышавшись после полета, и ели второпях, потом их снова вызывали на старт. А Лихоманов мог проторчать в столовой сколько угодно. Постыдное ничегонеделание, если при этом помнить, что у опытных летчиков каждая минута на счету. И как ему ни приятно было видеть веселоглазую Аннушку, слышать ее голос, сидеть в ее обществе, он частенько чувствовал себя в столовой неловко.

Аннушка пользовалась среди летчиков полка всеобщей симпатией. Она порхала между столиками, то напевая себе под нос, то отшучиваясь от чьих-то комплиментов, и всех успевала одарить улыбкой. Нет, это не была стандартная улыбка, которая скользит по лицу, не затрагивая души. Аннушка искренне радовалась и хорошему настроению, и хорошему аппетиту своих питомцев. Она была особенно внимательна к тем, кто забегал в столовую между двумя полетами: пока оружейники снаряжали их машины, пока бортмеханики колдовали над мотором, пока заправляли горючим.

Лихоманов терпеливо ждал: вот Аннушка накормит заслуженных посетителей и наступит его очередь. Зато он бывал вознагражден, когда Аннушка, раскрасневшаяся от беготни на кухню, подсаживалась к его столику.

Чем-то Аннушка и Лихоманов похожи. Он белесый с рыжинкой, и она будто промыла волосы водой, куда подмешали капельку золота. По подсчетам Остроушко, у них обоих веснушек столько, что с лихвой хватило бы на всю эскадрилью. Только Аннушка кареглазая, а у Михаила глаза темно-голубые, почти васильковые, точь-в-точь как кант на полевых погонах или на пилотке.

В полку знали о дружеских отношениях Аннушки и Лихоманова. Иные удивлялись: «Ну что Аннушка нашла в этом неказистом парне?» Если бы можно было устроить такой медосмотр и выяснить с помощью особого рентгена, сколько сердец пронзил амур своими стрелами, то выяснилось бы, что личный состав полка понес большие потери в живой силе. Не было звена, где бы кто-нибудь не вздыхал по Аннушке. И однако же Аннушка предпочла всем Лихоманова, хотя в полку были писаные красавцы и лихие кавалеры.

Однажды после обеда Аннушка долго сидела с Лихомановым и рассказывала о своих делах. Снова — уже в который раз! — говорила с комендантом аэродрома. Она давно решила перейти из столовой в склад боеприпасов, из официанток в оружейницы. Комендант опять сослался на отдел кадров. Но разве мало девушек на действительной службе? Вот пусть ее, Анну Железнову, комсомолку, и мобилизуют. Комендант Кукушкин стращает Аннушку отделом кадров только потому, что не хочет отпускать из столовой. Аннушка сказала, что ей нашлась хорошая замена, и тогда тот обещал доложить начальнику штаба. Однако верить коменданту нельзя.

Не кто другой, как Виктор Петрович, уважил совместную просьбу Аннушки и Лихоманова, помог вольнонаемной официантке оформиться в кадрах и стать рядовым бойцом батальона аэродромного обслуживания.

Аннушку должны были привести к присяге и надеть на нее погоны еще раньше, но тут, как на грех, в столовой случилось чепе. В минуту боевой тревоги буфетчица военторга Власьевна с криком «Ни себе, ни фашистам!» шарахнула гирей по крупнокалиберной бутыли с водкой. А потом выяснилось, что тревога — учебная, на аэродром фашисты не нападали, ночной переполох устроили для проверки всеобщей бдительности. Так или иначе, первомайские праздники были омрачены полным отсутствием горючего. Бутыль-то побольше иной бочки! Репутация Власьевны как сотрудницы торговой точки была непоправимо подмочена ароматной армянской водкой — тархуном. Геройские асы, гроссмейстеры воздушных поединков вздыхали, вспоминая, как попусту впиталась в землю пахучая влага. Кто же мог предвидеть такое? Виктор Петрович уже не рад был, что затеял ночную тревогу. При таких обстоятельствах оставлять Власьевну на аэродроме было нельзя. И в буфет временно откомандировали Аннушку.

Однако в разгар воздушных боев севернее Орла Аннушка уже работала оружейницей и комендант аэродрома покрикивал на нее: «Гвардии рядовой Железнова, отставить разговорчики!» или: «Почему не приветствуете, гвардии рядовой Железнова?»

Техник Остроушко помог ей освоить материальную часть, и Аннушка шутила:

— Прежде я кормила летный состав, а теперь моя обязанность — боевое питание…

Лихоманов хорошо запомнил вечер, когда Аннушка подошла к их самолету, который они латали с Остроушко. Лихоманов выбрался из-под чехла, укрывавшего самолет, и в то мгновение, пока парусина не упала вниз и не расправилась, лампа высветила смущенное лицо Аннушки.