Михель Гавен - Дорогая Альма

— Но сможет ли Варя сделать операцию? — озабоченно спросил Пирогов. — У нее же ничего нет для этого.

— Фрау Сэтерлэнд делать этого не будет, — твердо ответил Раух. — Это для нее риск для жизни.

— Вы не должны так относиться к этому, — возразил Пирогов, и было заметно, что он растерялся. — Конечно, Варю можно понять: она оказалась одна в тылу противника; естественно, она опасалась. Она потеряла всех своих товарищей, пережила такой страшный бой.

— Я все понимаю, — остановил его Раух. — Но есть пределы. Есть черта, за которой доброта заканчивается, а начинается безрассудство. Вот вашу мысль, которую вы имеете в виду, что фрау Сэтерлэнд должна сделать операцию политруку, я считаю безрассудством. Я категорически против. Потому что сделать это так, чтобы они не догадались, что фрау Сэтерлэнд немецкий доктор, и препараты у нее немецкие, и инструменты немецкие, — нельзя. Невозможно скрыть маркировку на инструментах. Придется все сказать, как есть. А что им мешает захватить ее в плен? Ничего. А вы знаете, что это для них лучший способ выйти из окружения? — Раух сделал паузу. — Если они ее связанную, с кляпом во рту будут толкать перед собой, я не исключаю, что им откроют проход в обмен на ее освобождение. Потому что доложено будет самому рейхсфюреру. Весь Берлин всколыхнется. Там вся верхушка рейха — ее пациенты, целыми семьями с женами и детьми. Да их пропустят под фанфары. Они-то какую ценность представляют? Таких вон в Уманской яме, в лагере поблизости чуть не миллион человек. И не политруки, генералы сидят. Их не кормят даже и никакой помощи медицинской не оказывают. Потому что не нужны. Большевики валом валят в плен. Девать некуда. Ну а если они ее к большевикам приведут, то их не только самих в лагерь не посадят для проверки, а еще и в званиях повысят. Сами в генералы выбьются. Тем более что мест вакантных много появилось. Вы, Иван, как я вижу, человек не наивный, горе видели, но рассуждаете чуть не по-детски, — заключил Раух. — Эта девушка, Варя, когда она про сапоги говорила, мы же видели: будь у нее оружие, она бы и выстрелила. Но мы знали, что оружия у нее нет. А тут вокруг будут стоять двадцать человек с оружием.

— Да, вы правы, господин офицер, — ответил Пирогов, опустив голову. — Возможно, я человек не военный. Много я не понимаю. Но я воспитан был в христианской вере. И всегда считал, что если можно помочь человеку, то надо сделать это. Не в моих силах помочь всем тем, кто, как вы говорите, находится в Уманском лагере, но одному раненому я могу помочь, хотя бы попросить об этом. А уж ваше дело, согласиться или отказать.

— На веру давить не стоит, — оборвал его Раух. — Мы и сами в той же традиции воспитаны были. И несмотря на то, что встречаемся с вами вот в таких вот условиях противостояния, вы имели возможность убедиться, что упрекнуть нас в отсутствии сострадания нельзя. Но я еще раз повторяю, изображать французскую гостью фрау Сэтерлэнд больше не будет. Если вы хотите, чтобы она оперировала этого офицера Красной армии, то при одном условии: его доставят на нейтральную территорию, его товарищи при этом присутствовать не будут. И сами они будут честно проинформированы о том, что операцию проводит немецкий доктор. А значит, они должны гарантировать безопасность. Если с фрау Сэтерлэнд что-то случится, для вас это эпизод, вы ее знаете всего неделю, а для нас это недопустимо. Я принесу медикаменты. Пусть жена лесника отнесет их в сторожку. Вы сами узнаете об их реакции, когда они увидят, что все это немецкое. Боюсь, они и пользоваться откажутся.

— Что ж, хорошо, и на том спасибо.

Пирогов направился к двери, явно расстроенный. Он даже подволакивал ногу сильнее, чем обычно.

— Не думаю, что у вас есть повод обвинить фрау Сэтерлэнд в жестокосердии, особенно после того, как ради ваших друзей поработали не только она сама, но и двое ее детей, я, адъютант ее супруга, и еще сам рейхсфюрер.

— Простите.

Пирогов быстро вышел и закрыл дверь.

— Зачем ты так резко? — спросила Маренн. — Ты явно его обескуражил.

— А как надо? — Раух пожал плечами. — Это же бесконечная история. Тебе ранеными заниматься некогда, ты занимаешься только ими. Просьбы просто не кончаются. И ладно еще отвезти собаку в сторожку, это и я могу сделать. Но отправить тебя совершенно бестрепетно в лапы вооруженных большевиков — это просто наглость. И ему прекрасно известно, что они вооружены. Он же был с нами, когда нас обстреляли у машины. Какой христианин. Наших спасите, а что будет с вами самими — это десятое дело. Наши все добрые. А ваши — злые. И это после того, как эти самые наши «злые» практически спасли от уничтожения две или три сотни людей в этих деревнях в округе. После того, как Джил не спала ночь, супруга рейхсфюрера — супруга рейхсфюрера! — с больной дочерью старалась помочь и нервничала. Штефан чуть не попал под арест, а Зепп Дитрих, командир боевой бригады, вынужден был вызывать рейхсфюрера с совещания. А этого всего мало. Вот сделайте операцию политруку. А иначе вы не христиане. Недостойны. Хорошо, что ты не взяла у него образок, который он пытался тебе всучить, а то уж у тебя и вовсе не было бы и малейшего повода отказать ему. Раз святая — так иди и умри. А вот не святая. Грешная. Ты же грешная, Мари? — Он рассмеялся. — Грешная. А грешников на небесах судят, на земле им суда нет. Потому что все здесь грешники. И даже самые святые вроде этого смотрителя. Хорошо быть святым чужими стараниями.

— Ты не прав на его счет, — возразила Маренн. — Конечно, ему хочется помочь. Это его земля, его дом. Вот и лесничиха прибежала. Ей тоже хочется помочь. А мы… Мы — кто им? Оккупанты. Конечно, они пытаются нас использовать, но вряд ли очень заботятся о нашей судьбе. Они заботятся о своих.

— Вот и я о том же, — кивнул Раух. — Но только, знаешь, свою-то землю, свой дом они тоже защитить не смогли, когда время пришло. Какие ж они святые? Ни от тех Агафонов, которые всю Россию разорили, как эту вот усадьбу. Да и теперь не могут. Как же хозяйку его убили, дочку ее убили, все имущество разграбили, а он жив остался? Жизнь-то не отдал за них. Для себя все-таки приберег. И тот миллион, что в Уманской яме сидит вместе с генералами своими трусливыми, тоже за Родину погибать не собирался. Ждут, когда их немцы накормят.

— А жених Вари отдал жизнь, — негромко возразила Маренн. — Парнишка — пограничник, собачий инструктор. Не генерал, не святой, самый обычный человек. И не только за Родину. Это само собой. За свою собаку, которую любил. За эту вот Альму, которая на самом деле Нелла. Он ее собой закрыл, чтобы гусеница танка по нему проехала, а Нелла бы жива осталась. И еще пятьсот человек таких, как он, врукопашную бросились на танки на легедзинском поле и больше сотни их собак, и все погибли. Потому что не было у них ни патронов, ни гранат — ничего не было, чтобы защитить свой дом, свою землю. Ничего, кроме собственной жизни и жизни своих питомцев. И они отдали эти жизни. — Маренн вздохнула. — Так что не все так однозначно, Фриц. Да, миллион сидит и ждет, пока накормят. А вот эти пятьсот человек предпочли смерть плену. А ты знаешь, если, не дай бог, этот каток покатится назад, а это не исключено, несмотря на все нынешние успехи, ведь Германия оказалась втянутой в войну на два фронта, между двух огней… Сколько найдется смельчаков, которые будут до последнего защищать Берлин и бросаться под танки, а сколько постараются бесследно исчезнуть, сменив внешность и документы. Это из высокопоставленных, из тех, кого мы знаем, кому это доступно. А кто просто сдаться в плен. У меня была возможность уже однажды стать свидетелем такой картины, в конце Первой мировой войны. Ты сам знаешь, защитников кайзера и трона моего двоюродного брата австрийского императора Карла оказалось немного. Практически их вообще не было.