Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

— Эрзац.

— Эрзац, конечно. Но вот из чего?

Мне все интересно, что она видела своими глазами т а м, что пережила, как скрывалась. Но замечаю, что ей об этом не хочется говорить. Она вернулась оттуда, где и имя и судьба — все у нее было вымышленным, теперь опять обрела свое имя, свою невыдуманную судьбу, свое прошлое.

— Я тебе говорила, что ребенка ждала?

— До войны?

— Ну а то когда же. Не дождалась только. Я ее в тюрьме скинула.

— В тюрьме?

— Ну да. Мне там посидеть выпало. Недолго. Так с неволи, что ли, роды у меня пошли. Уже больше шести месяцев было. Доченька. Я ее век не забуду. Из-за меня, непутевой, мертвой родилась…

Пока Маша, наклонившись над ведрами с холодной водой, зачерпывает, пьет, жалуясь, что вода в ведрах согрелась, и выплескивает остаток из черпака на пол, мне кажется: я понимаю — жизнь наша безгранична и непрерывна, и то, что уходит в прошлое, не обламывается, как хвост ящерицы, даже если его больно защемить, и отдаленное имеет порой еще бо́льшую власть над нами.

И, словно в подтверждение этого, Маша говорит, упоенно, закинув за голову руки, сцепив пальцы на затылке, раскачиваясь:

— Как мы жили! И хорошее и плохое — все было!

Она покончила со стиркой, сполоснула шайку и протянула мне.

— Я с тобой побуду. Ты не против? Вот тут посижу.

Я черпаком захватила горячей воды из чана, добавила холодной из ведра.

— Чудит он, — сказала Маша, и я догадалась: это она об Агашине, — разогнал нас, не дал посидеть.

— А ну его. Он сумасбродный. Ты не реагируй.

— А мне он понравился. Это еще когда он со мной первый раз разговаривал насчет переброски за фронт. Собранный такой, красивый. А по-твоему, он какой?

— Всякий, по-моему.

— Т а м когда, каждый день о нем думаешь. Рвешься, чтобы задание выполнить. Только бы добраться назад, сюда, до капитана Агашина, доложить ему и опять человеком стать.

Я мылась и мельком видела: присев на приступку у полка, она обхватила колени.

— Свободно здесь, никто не мешает. Хорошо! — сказала она.

Куда уж лучше — блаженно!

Она молчала, уставившись на огонек коптилки, подрагивающий над притолокой.

— Т а м изворачиваться надо, хитрить, и никому правды о себе не скажешь, даже своим, русским. Никому нельзя довериться. Начеку все время… Знаешь, я ведь раньше в полку была сандружинницей, так я с разведчиками на задание сама навязывалась. Ползешь с ними, жив или нет будешь, а не боишься. Они меня тоже «Маша с Уралмаша» звали, наши ребята в полку.

Я сунулась в холодный предбанник, на ощупь отыскала полотенце и вернулась.

За эти несколько минут что-то переменилось в Маше. Огонек коптилки, то оскудевая, то вспыхивая, дрожал в ее больших глазах. Над бровью — маленький шрам. Должно быть, он-то и попутал Агашина, запомнилось ему ошибочно, что у Крошки над бровью родинка. Она подобралась, сказала:

— Я вот — живая, а их — нету, — как-то покаянно, торжественно.

— Ты о ком?

— О наших ребятах. Толя и Алик. Нас вместе, втроем перебросили. Радисты они. Они, когда я заболела, в жару была, без сознания, возили меня на санках из деревни в деревню, чтобы меня не сволокли в тифозный барак. Так и спасли меня.

— А они где?

— Сгорели.

В тот день она, как обычно, ходила собирать сведения, побираясь. Вернулась в деревню вечером — дым валит, вокруг их горящего дома — немцы. Огонь освещает их, рожи красные, скалятся, на животах — автоматы. Не помня себя, в ужасе бросилась бежать. Потом уж узнала, как было. Кто-то, видно, заподозрил, донес, что в деревне русская разведка. Немцы приехали на машинах, окружили дом, кричали: выходи! Ребята отстреливались, а немцам надо их живыми взять, они запалили дом, ждали, что Толя и Алик выскочат. Не дождались…

Раздался стук.

— Кто там? Эй, кто там? — закричали мы, приоткрыв дверь в предбанник.

— Товарищ лейтенант, Агашин вам срочно явиться велел! — Вроде бы голос Савелова.

— Иду, иду, — отозвалась я и стала выполаскивать белье.

— Ну вот, поговорить не дадут, — усмехнулась Маша. — А я бы, кажется, ночь напролет все рассказывала бы тебе про себя. Все мечтала, кто б помог мне в моей жизни разобраться. Я ведь, знаешь, когда из тюрьмы вышла, опять киноартисткой решила стать. Денег на дорогу, конечно, никаких. Я — туда-сюда, что-нибудь придумала бы. Такая сила меня в Москву тянула, я бы по шпалам побежала. Ну конечно, это так только говорится. Не побежишь. А зайцем бы поехала. Это уж точно. Но тут как раз — война. Ну и все мои планы кувырком. В военкомат бегаю, чтоб на фронт отправили. Я потом Москву из дверей теплушки только и увидела, когда нас под Ельню везли…

Я спешила. Она взяла коптилку и распахнула дверь, поставила коптилку на лавку, где сложены вещи, надела юбку, сунула ноги в валенки и в таком полураздетом виде укрылась в пальто да платок, — все остальное с себя она выстирала. Задула коптилку. Я взяла фонарь «летучая мышь», и мы вывалились из бани. Савелов ждал.

— А, и ты, — сказал он Маше. — И за тобой тоже посылали.

— Вот и хорошо. — Она ухватила его под руку. — Парочка: баран да ярочка. — Но уронила на снег что-то из своего мокрого белья, подняла и больше не резвилась, потуже запахнувшись в пальто, заспешила, обгоняя нас, бодро, словно с душевной прибылью. Так оно и есть. Уже одно — баня чего стоит, каждый на фронте знает, а тут еще и душевный разговор у нас был.

А мороз прихватил, и с ветерком к тому же, бившим навстречу нам.

В кухне я опустила на пол фонарь и вошла первой. Из далекого угла встал пленный Ганс Тиль, щелкнул каблуками.

— Гляди-ка, кавалер какой, — засмеялся Москалев. Подсев к Тосе, он диктовал ей с листа.

Стол Агашина, застеленный сегодня газетой, все еще стоял посередке дома, ярко освещенный десятилинейной лампой. По газете была разостлана карта, и Агашин курил трубку, щурился, нацеливая лупу, припав к карте.

— Займемся, — обрадовался он мне и, заметив вошедшую Машу, мягко остановил ее: — Марья Тихоновна, нужна ты, только обождать тебе немного придется.

Маша вернулась в кухню. Я сняла шинель и шапку, швырнула их в проем перегородки — на топчан, пригладила сырые волосы и с готовностью подсела к столу.

— Пусть немец подойдет ближе, — сказал Агашин. — Комм сюда, — и нетерпеливо сделал знак ему рукой. — Его полк правофланговый в дивизии?

Я перевела вопрос.

— Jawohl! 291-й пехотный полк 78-й пехотной дивизии.

— Ну, это нам все уже известно. Это так, для затравки.

Агашин, пыхая трубкой, сунув руки в карманы галифе, с воодушевлением прошелся взад-вперед, не обращая внимания на пленного. Горела еще одна лампа возле щелкавшей машинки, и было слышно, как диктует над ухом Тоси Москалев:

— «…всемерно активизировать деятельность полковой разведки. В кратчайший срок уточнить все неясные места в обороне противника… Дать полную характеристику… в полосе дивизии».