Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

Пленный Ганс Тиль стоял возле стола, лампа палила в его небритое лицо, набрякшие подглазья.

— На участке обороны полка его рота крайняя справа, так ведь?

— Jawohl!

Агашин достал из кармана сложенный листок, развернул, хлестнул по нему мундштуком трубки.

— «Пункт Савкино оборонять и удерживать, — зачитал он, — во в з а и м о д е й с т в и и с обер-лейтенантом Шварцем». — То был мой перевод приказа, взятого у Тиля. — Так вот, спросите! Обер-лейтенант Шварц был его сосед справа?

Немец смотрел своими синими воспаленными глазами сверху вниз на меня, отделенную от него завесой десятилинейной лампы, стараясь поточнее внять каждому слову.

— Совершенно верно. Обер-лейтенант Шварц командовал ротой соседней дивизии.

— Я так и понял, — сказал Агашин.

— Что понял? — перестав диктовать, прислушиваясь, спросил Москалев.

— Этот Шварц на их стыке с 207-й дивизией торчит.

— Ну да, — сказал Москалев. — Стык.

Теперь и я, кажется, начала понимать. Для прохода разведчиков, для массированного прорыва лучшие участки — стыки. А тут не только стык, но и того Шварца, что держит с ротой стыковой рубеж, удалось установить. Не пустяк.

Какая это была хорошая минута. Все сейчас было важным и связало нас — Агашина, пленного и меня.

Пламя в лампе метнулось и густо зачадило. Я поспешила прикрутить фитиль. Теперь пламя не слепило больше, хорошо был виден через стол от меня тихо освещенный лампой орел с развернутыми крыльями на большой поясной пряжке Тиля, свастика, висевшая в когтях орла, и какая-то выгравированная на пряжке надпись — три слова, но прочесть не удавалось.

— Спросите, ему часто приходилось переговариваться с этим Шварцем? По телефону?

— По телефону два раза всего, поскольку Шварц только назначен был ротным…

— Так, так. Хорошо.

— Что хорошо? — нетерпеливо переспросил Москалев, не поспевая за ним.

— А то, что фрица можно будет использовать, когда начнем боевые действия. Подсоединить к их рации, и пусть фриц подает им ложные команды по-ихнему, по-офицерски.

Не резвый в мыслях Москалев задумался. Тося с отсутствующим выражением лица ощупывает локоны в ожидании, когда он станет дальше диктовать. Я затачиваю карандаш. Чувствую себя отлично. После бани тело легкое, не обременительное, и хоть уже ночь — спать нисколько не хочется. Жду. Что дальше?

А дальше было вот что.

— Марья Тихоновна! — крикнул Агашин.

— Я! — отозвалась по-военному из-за двери Маша.

— Давай!

— Входи, входи же! — радушно позвал Москалев.

Она порывисто вошла, придерживая за полу пальто.

— Да ты скинь пальто, Марья Тихоновна.

— Сойдет и так, — и она с опаской запахнулась плотнее.

Не подумаешь, что под этим длиннополым сиротским пальто такая складненькая, ловкая фигурка.

— Погляди-ка на этого гаврика. Хорошенько его разгляди. У тебя ведь память что надо. Да ты шагни поближе к нему, шагни, не бойся, не укусит, — прищурясь, глядя на Машу, говорил Агашин. То стройное, что только что свело нас, разладилось, перекосилось.

Маша ткнулась к столу, мельком глянула на немца.

— Узнаешь?

— Кого?

— Его, кого же. Фрица.

Она насупленно мотнула головой наотрез.

— Да ты приглядись повнимательней.

— С чего мне его узнавать?

— Может, встречать приходилось. Ты припомни.

— Да они все на одно лицо.

— Ну нет, Марья Тихоновна. Это ты зря. Мы тебе доверяем, учти. Напрасно ты так. Этот видный собой. Запомнить можно. Ты, Марья Тихоновна, по совести отвечай, — грубо наседал Агашин.

Маша провела рукой по платку, быстро ощупав звездочку. От крайнего волнения она часто заморгала, не отвечая.

Как разведчица она уже опрошена, все ценные данные от нее получены и как бы уже отделились от нее. И теперь она в другой ипостаси — Маша Машей, ничем не защищенная.

В замешательстве я крутила стерженек, регулирующий фитиль, и огонь то скатывался, затухая, то бурно колошматился о стекло, пока капитан Москалев не одернул:

— Что там за катавасия с лампой? — Он недоуменно прислушивался, не понимая, о чем это печется Агашин, лицо у него недовольное, словно он предупреждает, что не даст провести себя.

— Ты не помнишь, так, может, он, фриц, вспомнит. Скажите ему, пусть посмотрит на нее хорошенько, — распорядился Агашин.

Что-то постыдное происходило сейчас. Немец и Маша… Да как Агашин смеет…

Немец, не понимая, чего требуют от него, сделал шаг навстречу Маше и добросовестно стал изучать ее. За эти дни он изменился. Печать неволи легла на его небритое лицо, на воспаленные глаза с отекшими веками.

Маша стояла оцепенело, в синем пальто с воротником из черного кролика, в сером платке, одетая точь-в-точь как описано в немецком документе, приказывающем постам задержать ее.

— Ты не теряйся, Марья Тихоновна, — вдруг неуклюже перенастраиваясь, поспешая за Агашиным, сказал наступательным тоном Москалев. — Покажись фрицу, какая ты есть. Пальто сними. А то где ж ему тебя признать. Вон как вся закуталась.

Он-то что лезет. На ней ведь под пальто только юбка да лифчик. Она рывками размотала платок, навернув его на кулак. Торчком стояли короткие, искромсанные ножницами сырые волосы.

Все сейчас сгрудилось, обступило — тугое, круглое и будто раскрашенное, неживое лицо Тоси; дымящаяся трубка, отчасти заслонившая лицо Агашина; орел с распластанными крыльями и клювом, повернутым вбок. «Gott mit uns» — «С нами бог» — вот что за надпись там на пряжке.

— Ну как, узнает он ее? — пододвинулся сюда Агашин. — Спросите его: при каких обстоятельствах он встречал эту девушку?

Всего два дня назад он досадовал на то, что у девушки, с которой проводил время обер-лейтенант Тиль, не было родинки над бровью. Но у вернувшейся Маши ее тоже не оказалось. Агашин ошибся. Всего лишь маленький шрам над бровью. И теперь, выходит, т о й девушкой, про которую говорил пленный, могла быть Маша.

От нервного напряжения у меня подрагивали пальцы на разостланной карте, я сжала их в кулак. Я чувствовала какую-то предельную решимость, неизвестную мне раньше. Что бы он сейчас ни ответил, я ни за что не переведу ничего такого, что может повредить Маше. Но жутко было, что сейчас вот что-то переступлю…

А немец со всем усердием продолжал смотреть на Машу, оперевшись рукой о серебристую пряжку на своей шинели, — над фашистским орлом, держащим свастику, витало: «С нами бог».

— …niemals gesehen.

Никогда не видел ее! Я едва подавила вздох облегчения.

Немца отпустили, и он, взяв свои наушники с лавки, чеканно пошел, а у застекленной двери, круто обернувшись, отдал нам честь. Ну, бог с ним.

— Смахни, тут немец сидел, — сказал Москалев Тосе. Он был брезглив. А от одного вида фрица его, говорит, воротит.

Маша ушла оглушенная, смятая, с чувством какой-то смутной вины.