Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

— Что происходит! — вырвалось у меня. — Не понимаю! Ведь только позавчера капитан Агашин был в восхищении при мысли, что это его разведчица проникла в немецкую часть, гуляет с офицерами…

— Понимать вам не обязательно, — сухо оборвал Агашин. — Молодец, если сумела для пользы дела, — такое ей было разрешено. Но надо установить, как да что было. А не отпираться. А если стесняется признаться, темнит, так зря это.

— Женщине, если она была близка с врагом, в дальнейшем доверять нельзя, — сказал Москалев. — Хоть ты что. Это — закон. И посылать ее в тыл больше не сможем. Словом, доверяй, но проверяй досконально.

Какой же это долгий, томительный день в обороне.

Среди ночи я проснулась, слыша, как переговариваются Агашин и Москалев, сидя над картой, пересыпая свои соображения матом. Я лежала, цепенея от неприязни к ним до тошноты и колотьбы сердца.

Наконец они задули лампу, легли. Все затихло. Я тихонько отодвинула дерюгу — за окном смутно, серо. Прокричал петух. Я тихо обулась, надела гимнастерку, шинель, ушанку и, сжимаясь от скрипа половиц, совсем неслышного днем, вышла в кухню.

— Ты куда собралась? — чутко спросила с печи Лукерья Ниловна.

— А, надоело матерщину слушать.

— Надо ж им поговорить, что почем, — рассудительно сказала она.

В сенях, в полутьме, старший мальчик Костя тяжело вращал чурбак — самодельные жернова со скрежетом перемалывали зерно. Я толкнула ворота. Уже совсем развиднелось. Вправо улица снижалась, и там немного дальше был еще и спуск к школе. Я пошла в противоположную сторону, к ближней околице. Улица здесь шла в гору. Было морозно, тихо. Повизгивал, кланяясь, колодезный журавль — брали воду; властно и недоуменно прокричал одинокий петух, оставшись опять без ответа. Уже деревня кончилась. Тропа сворачивала по снегу, и я пошла зачем-то по ней, торопясь и волнуясь, словно навстречу какому-то решению.

Я всегда жила вместе с товарищами. А теперь — одна среди невиданных раньше людей, в незнакомых обстоятельствах.

Подумала: если меня убьют, Агашин и Москалев скажут: «Была тут переводчица-москвичка (ничего другого, может, и не скажут, но «москвичка» — обязательно), немного тут побегала под бомбами, и все тут. И не спасло ее ни то, что москвичка, ни то, что бегала, ни то, что по-немецки могла говорить». И скорбеть некому. Вот так. Это не то же, что с честью погибнуть на глазах у друзей.

Было странно и грустно, как это я осмеливалась думать, что могу все вынести, примениться, что могу если не бог весть какую пользу принести на фронте, то хоть разделить общую участь.

Тропинка привела на бугор. Это господствующая тактическая высота в Займище. Свету все прибывало, и, насколько хватал глаз, отсюда открывался простор — поле, холмы. Но природа оттиснута стихией войны, и редко когда теперь ее почувствуешь. Рубеж, исходная позиция, плацдарм, а вон тот перелесок — огневая позиция, — вот так она теперь воспринимается.

Но морозное марево быстро растаскивалось, и розоватое под утренними лучами поле широко простиралось вдаль, где сумрачная стена старого леса преграждала горизонт. Сбоку плыли холмы. Разъезженный санный путь, — его то заносит, скривляет буран, то он рыхлеет, расползается под солнечным нагревом и опять схватывается морозом, — уходит далеко в поле.

Меня вдруг отпустило, я увидела розовую даль, поля, белые холмы и кривой санный путь. Почему-то подумалось, что все мы умрем, но эта мысль не была угрюмой и не связывалась с пулями, снарядами, бомбами, а с чем-то вечным, предназначенным, неумолимым, что занесено над всеми нашими распрями, войнами, помыслами.

Начинался мой пятый день на фронте.

«Германский устав требует вступать в а т а к у с х о д у, если противник 1) численно слабее, 2) потрепан в предшествующих боях, 3) если представляется благоприятный случай поразить его врасплох и 4) для того, чтобы использовать собственное превосходство.

Часто при этом пехота быстрым беспощадным вмешательством должна овладеть важными ориентирами, пунктами, чтобы создать себе благоприятные предпосылки для проведения боя».

«На захват высоты! Все отделение!..»

«Отдельный мостовой

батальон 546»

Ком. пункт 6.2.42

Германский народ ведет самую ожесточенную оборонительную войну, какую когда-либо вели народы. Эта война поэтому требует от каждого солдата на фронте и каждого гражданина родины исключительной готовности и большой решимости.

Для введения нового порядка в Европе и для питания ее населения необходим колоссальный, с обильными урожаями и бедным населением, Восток. Если хозяйство Европы будет находиться в одних руках, то все народы, живущие на ее территории, будут хорошо жить. Но новый порядок невозможно установить в течение одного дня.

В войне против большевизма решается вопрос, быть или не быть нашему народу. Эта война закончится победой. Наши войска стоят у ворот крупных городов Советского Союза. Советское правительство эвакуировало все запасы или уничтожило их…

Немецкий солдат должен оставаться суровым по отношению к голодающим женщинам и детям. Если он этого не делает, он ставит под угрозу снабжение своего народа.

Каждый солдат на Востоке в эту зиму должен понимать, что:

а) войска в занятых областях, продвигаясь дальше, должны питаться из ресурсов этой страны, помня о далеком пути для подвоза; обеспечивать себя через ответствен. за то служеб. инстанции необходимыми зимними товарами.

б) Каждый солдат должен стремиться, чтобы из занятых областей вывозилось определенное количество продуктов в Германию. РОДИНА НУЖДАЕТСЯ В ЭТОМ».

Овладеть в районе Ножкино — Кокошкино важными ориентирами. Обеспечить возможность наблюдения для артиллерии…»

Зазвонил телефон. Я назвалась — дежурная.

— Что нового по вашей части? — это звонили от начальника штаба.

Я ответила, что по документам видно, немцы вот-вот начнут наступать.

— Вас поняли. Теперь слушайте распоряжение: прекратить всякое движение по деревне военных и гражданских. До темноты печей не топить. Чтоб никакого дыма нигде! Понятно?

Но вопреки распоряжению начальника штаба, как только затарахтит вдалеке мотор, — все на улице.

Белой маскировочной окраски танк, выворачивая гусеницами снег, спешно валит по деревне. Улица дрожит, тренькают стекла в избах, белая снежная завеса клубится за танком.

Танки идут разрозненно, с перерывом, чтобы в случае чего не всем массивом попасть под бомбежку.

Я после дежурства забежала к Маше. Тетка Марфа ушла к дочке, к заснеженному горбику могилы. По избе бродили тощие, запаршивевшие телята. Их прибавилось, еще сунули сюда колхозных. Под иконой горела свисавшая на цепочке лампадка.