Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

Время от времени застреваем. Проходят мимо бойцы, трутся о борта кузова шинелями.

— Гляди, воинство непобедимое на колесах. Девчата.

— Топай! — огрызается Тося, голос ее до смешного осел, она почти что сипит.

— Прихватим?

— Нужны больно!

— Спохватишься, красавица. Победа-то будет за нами.

Мороз отполировал ее литые, красные щеки. Тося откусывает картофельную оладину, что дала ей на дорогу хозяйка, и, тиская ее в кулаке, прячет в рукав полушубка, чтобы не окостенела на холоде. Ест она безмятежно. «Неподельчивая девка», — сказала бы Лукерья Ниловна. Жизнь ее проработать не успела, а война обкатывает на свой лад.

— Ах ты мать честная! — это приметили фрица, заглядывают, проходя, пар дыхания виснет у борта кузова. — Ох, чучело. Только воробьев с конопли пугать.

Эти восклицания и само присутствие в нашем кузове немца задевают Тосю.

— Воротит! — кивает враждебно на немца и жмется подальше от него.

И верно, смотреть неприятно. А если подумать, что какая-то русская девушка была с ним, и, наверное, по принуждению, то и вовсе содрогнешься.

Сидит как истукан. Окоченел. Без шапки, только теплые наушники скреплены дугой, прижавшей волосы к темени, а те, что надо лбом, страдальчески мотаются под ветром. Перевернутая каска перекатывается возле его ног по днищу кузова. Шлема нет, потерян, железом одним не накроешься.

— Товарищ капитан, немец обморозится.

В валенках и то уже чувствительно, а на нем сапоги кожаные. Одеяла, однако, не просит, как тот Карл Штайгер.

Агашин ни звука. Зато рыжий кадровик:

— Смотри, заботливая какая переводчица. А волокете его с собой чего ради?

Агашин и тут без ответа: не в свое не суйся. И тот громко вспоминает о доме на Волге, о рыбалке и как рыбину — во какую, подцепив, «вываживал» и, подшлепывая одной рукавицей снизу другую, подсобляет рассказу, поминает жену — мастерицу уху варить.

Снег падает на волосы немца. Савелов, полулежа, придерживая ствол винтовки, вяло, искоса присматривает за ним.

Маша, запахнув пальто, руки продев в рукава, кротко следит за Агашиным, ей кажется, он ее испытывает — неспроста же этот немец тут в кузове. Но по мере того как мы все дальше уходим от Займища, все дольше в пути, опасений меньше, смирение ее истощается, она пересаживается поближе ко мне и приваливается на мое плечо головой, укутанной в серый платок с нацепленной на него звездочкой.

Ухает все сильнее и ближе. Началось…

Выли, надсаживаясь, моторы, колеса вязли в глубокой колее. Двигались танки, грузовики, тащились на конной тяге орудия. Шли колонны пехоты.

Чья-то спина с вещмешком, болтающийся закопченный котелок, крепленный к нему. Лицо юное или пожилое, стянутое опущенными ушами шапки, туго завязанными под подбородком. Вздрагивающая от усилий лошадь. Какое-то жилище, вдруг выявившееся из снежной мглы. Бедная баба, из-под насунутого на глаза платка глядящая на нас пристальным, глубоким взглядом.

Ко всем, ко всему тут я испытывала такую сильную, до боли нежную приверженность, о которой словами в ту пору мне было б неловко, странно, невозможно сказать.

Правда, возвышенному строю чувств все же мешает присутствие здесь, в кузове, ненужного соглядатая, этого замученного морозом немца.

Иногда ему, должно быть, вспоминается что-то из его прежней жизни, едва ли Schmetterlingsrüssel — хоботок бабочки, которому посвятил он свой реферат, — скорее что-нибудь из постулатов прусской армии, и тогда, с усилием выпрямившись, он сидит, опираясь окоченевшей рукой в кожаной перчатке о большую пряжку пояса.

Меня занимает, почему это на ней написано «С нами бог», почему с ними, тогда как известно, что Гитлер притесняет церковь и с христианским учением не в ладах.

Вообще же на поясной пряжке, прижатой к животу, нет и не может быть никакого мистического, божественного присутствия, как в том затаенном крестике, скрытом на груди Дины Езерской, моей школьной соученицы.

«Gott mit uns». Ну уж нет. Это всего лишь деловой клич, боевая команда открытым текстом. «Наступательный дух немецкой пехоты… Марш! Марш! Животом вперед!»

Это еще и казенный талисман напоказ, единый для всех. Какой же толк от него?

У меня тоже есть талисман, свой, личный, и никому, конечно, я не предъявляю его. Он завелся у меня, когда еще была на военных курсах в Ставрополе. Перед отправкой на фронт мы, четыре девушки, жившие в одной комнате, отнесли местному портному наши гимнастерки, чтобы пригнал по фигуре каждой. А явившись получать, обнаружили на моем рукаве старинную пуговицу с якорем, споротую давным-давно, когда нас еще на свете не было, с бушлата волжского матроса. Потерял ли местный портной одну мою пуговицу и второпях пришил другую, завалявшуюся у него в коробке, или был в этом какой-то скрытый умысел, мы тогда не доискивались и порешили в своем узком кругу — пусть останется эта пуговица в качестве талисмана. Лестно — может, и в самом деле какой мистический знак.

Среди стона моторов, оголтелой метели, буксующих в снегу колес, гвалта, ругани и зазывной тревожной глубины этой дороги, в месиве войны, затерявшись на дне кузова, все же чувствуешь себя уютнее, оттого что на рукаве гимнастерки втихомолку сидит эта приблудная неформенная пуговица.

Тося, обхватив рукавицами мою шапку, притянула меня к себе и пропела мне в щеку: «Прощай, подруга дорогая!» Я и не заметила, когда стала ее подругой. Навалившись на борт, она высматривает на дороге какой-нибудь встречный транспорт, чтобы пересесть от нас, откочевать на другой фланг в свою дивизию.

Полковой комиссар разрешил отправить ее. Капитан Москалев простодушно пересказал, какими словами он сопроводил свое разрешение: «Освобождайтесь от балласта», — сказал он. Но Тосю не задело, ей это нипочем, лишь бы добиться своего.

Мы съехали к мосту и застряли в скоплении машин, конных обозов, пеших солдат. Агашин перелез через борт, спрыгнул, пошел ругаться, спорить, чтобы протолкнуть нашу полуторку вперед.

Оттесненные всем этим скопищем с дороги, по ту сторону кювета шли, проваливаясь в снег, радистки, тяжело нагруженные рациями, коробками с питанием.

— Достается девчатам, — сказал капитан Каско.

— Это что! — с вызовом сказала Маша. — Я вот на штамповальном прессе работала. Вот где доставалось. За смену будь здоров ногой намотаешь. Живот заноет. А мне и ладно. Так ведь я уже на Доске почета висела…

Она, чуть что, охотно возвращается к прошлому. Оставшаяся за чертой войны жизнь для нее вроде сказки с неведомым еще концом и смутными началами. А реальности нынешних дней слишком еще рядом, чтобы могли захватить ее. В них пока ни склада, ни лада. После когда-нибудь и эта дорога, и все, что с нами будет потом, и то, что с Машей было за фронтом, отодвинется в сказовую даль и захватит ее безвозвратно.