Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

Вернулся Агашин, и Маша замолкает — никак не наладится при нем.

По знаку Агашина из кабины вываливается водитель, размахивая заводной ручкой, а Агашин, поднявшись на колесо, бросает пленному истертую солдатскую ушанку — где-то раздобыл для фрица. Немец едва успевает подобрать ее, как тут же Маша внезапным броском, проехав животом по моим коленям, ловко цапает из рук Тиля шапку. Я даже оцепенела. Ох ты! Ну циркачка.

— Во дает! — говорит неопределенно капитан Каско.

Немец вздрогнул, провел рукой в кожаной перчатке по серебристым пуговицам на груди, опустил воротник. Тося зашлась кашлем, рот прикрывает рукавицей, а глаза стали яркими, полны интереса к происходящему. Маша озорно, торопливо, азартно и чтоб на виду у Агашина, до чего у нее никакой жалости к этому припутанному ей фрицу, разматывает, сбрасывает платок, отцепив звездочку, быстро крепит ее на вытертый козырек шапки из поддельной цигейки. И вдруг, скомкав свой платок, бросает его Тилю — прямо на его ноги, прикрытые полами зеленой шинели.

— Держи!

На вот, накройся, как баба, — ему тепло, а нам смешно, а не хочешь — мерзни. И поглядывает на Агашина.

Чувствует — Агашин опасен ей. И верно, не двинься мы в наступление, посиди еще в тягомотине обороны, он мог бы что-нибудь затеять против нее. Когда мало внешних толчков — движения, действия, испытаний, близости цели, — тогда подозрительность становится как бы динамикой его натуры, от нее он заводится.

Маша сидит в напяленной шапке. На лице косая ухмылка — дальнее предвестие перемен в ней — безразличия к себе и недоверия к людям; потом, с годами, они вытеснят из ее души животворное, легкое чувство приязни ко всем и ко всему.

Но тогда это выражение только появилось впервые. Мы ведь еще недалеко отъехали от Займища, оставив там, в непрочном ближнем тылу нашей армии, Лукерью Ниловну с ее неподъемной ношей — пятью детьми. А сами-то налегке. Двинулись, куда-то пробьемся.

Полуторка ползет, изворачиваясь, в скопище машин, лошадей, саней. И вот уже бревна моста перекатываются под колесами.

Головная «эмка» забуксовала в снегу. Работы по расчистке снега тут часа на два, если не больше. И комиссар Бачурин раскидывает кого куда, чтобы никто без дела и чтобы все — бегом и никаких пауз.

Мне велено отправиться вперед до деревни Уклюкино и обследовать, есть ли там гражданское население, в каком оно положении, какая там обстановка. Савелову — сдать немца взводному и сопровождать меня.

Мы ушли вперед и свернули, где нам было указано. Здесь снег примят и потемнел. Отсюда к лесу пролег путь — санные колеи размяты гусеницами, а люди прошли в провал. Поворот — и деревня Уклюкино. Все побито, разнесено, ушло под снег, нигде не видно человеческого жилья. Редкие трубы торчат как горькие обелиски над снежными холмиками, под ними похоронены избы, выгоревшие еще в осенних боях. Здесь снег все темней и истоптанней и местами не по погоде талый, подернутый коркой льда. Савелов подсказал, что здесь, должно быть, только вот-вот были артиллерийские позиции. Стреляли орудия, и от их тепла вытаивал на морозе снег. Отгрохав, наши артиллеристы снялись, ушли по целине, по той пробитой ими дороге в лес. И ни души — пустые ящики, гильзы, черный от пороха снег. Мотается консервная банка. Слышится бой, километра за два, а то и за три отсюда.

Пока шли по сожженной деревне, Савелов сказал, что получил письмо от брата из Челябинска, тот на заводе по брони. А он не завидует. Не согласился бы.

— Тут сыт будешь, а там еще бабушка надвое сказала. — Глаза у него красноватые, как у кролика.

Мне казалось, что бомбы, снаряды страшнее голода. Но я подумала, что Савелов, наверное, учен настоящим голодом, чего я не испытала, и у него есть свой резон, что́ на какое место ставить. Позже я узнала, что голод — плохое ученье и что этот опыт часто добра не приносит и нравственных приобретений не дает.

Деревня кончилась. Из сугроба выглядывает приколоченная к шесту жестянка, пережившая оккупацию. Сухой снег с нее сеется по ветру, оставляя кое-где на жести крепкие нашлепки. Все же можно прочитать:

«Мл. лейт. Волков 1920 г. р. погиб в бою за Уклюкино 21.X.41 г.»

И опять то кусок фанеры на шесте, то жесть — могильные знаки нашего солдатского братства. Мелко исписаны или пусты. Так и так ветер и снег соскребут буквы, дожди смоют. Повизгивает захлестнутый ветром конец проволоки, крепящий жестянку к шесту…

Что здесь было осенью? Какое побоище? Может быть, здесь стоял насмерть заслон в московские земли, прикрывая отступление войск. Может, здесь или в другом Уклюкине — наше Фермопильское ущелье.

«Странник, возвести Спарте, что мы легли здесь все триста, повинуясь законам отечества». Эпитафия тем древним воинам, сражавшимся в Фермопилах. Прославленный пример солдатской стойкости в безнадежном сражении, дошедший к нам из далекой глубины веков.

А эти скорбные могилы, будут ли они так же чтимы и громко прославлены?

Мы прошли еще немного и уперлись в щит: «Minen!» Минное поле немцев. Волчьи следы в русских снегах. Даже не успели сорвать свой знак.

Далеко за минным полем чернело — сарай или изба — знак жилья и такой беззащитности, что душа замирала.

Господи, помоги же нам.

Мы близко подошли к оврагу и только тогда заметили, что по склону его лепятся землянки. Дым коротким колом стоит над ними. Повыше, где дым слабел, ветер валил его на сторону, и он не был приметен издали.

Скрипнула дверь, из землянки поднялся старик с редкой, вытрепанной бородой. Он стянул треух, почтительно поздоровался, протянул Савелову руку и задумчиво взглянул на меня.

— Местные будете? — спросил Савелов.

— Уклюкинские мы.

— У нас к вам задание, — сказал Савелов.

— Народу тут накрякано, — сказал старик, поняв его как-то по-своему. — Ну, да в тесноте не на морозе.

И мы стали спускаться за ним, оскользая по ступеням. Старик пнул коленом дверь и, предваряя наше появление, натужно выкрикнул в полумрак землянки:

— Русские!

Мы шагнули в проем через порог. Несколько женщин в темных платках и ребятишки в темном сдвинулись в глубь землянки, впуская нас.

— Во! — сказал старик. — А вы все посылаете меня смотреть, не идут ли немцы.

— А как обратно придут?

— Теперь уж все, — сказал Савелов. — Теперь им капут.

Мы сели на нары, и я спросила, какая была обстановка в их деревне, достала лист бумаги из полевой сумки и пристроилась водить карандашом наугад в полутьме.

На меня смотрели с любопытством и недоумением, я это скорее чувствовала, чем видела, — крохотное оконце скудно освещало землянку.

Помолчали.

— Уж такая была обстановка, что ни до чего… — вздохнул кто-то.

— Попервости они у нас со всех теплые сапоги стягивали, босиком пустят по улице… — обстоятельно начал было старик, но отвлекся, умолк, следя, как Савелов скручивал и раскуривал цигарку.