Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

— Вон-на куда. В боженьку угодил. Ох, ироды. И ты ведь тут была.

Осколок, пронесшийся надо мной, пробил икону и утоп в бревенчатой стене. Было холодно, ветер стегал в разбитые окна, раздергивая тряпье. В кухне топилось, тут было потеплее.

Костя и Ваня сбегали разведать, что на деревне делается. Машину разогревают, сообщили. Значит, отбываем сейчас.

Вошла председательница в пуховом платке.

— Считай, счастье тебе, Луша, — в огороде упала. Еще бы ничего, и на дом.

— Окна побили, а так ничего, все цело, все хорошо.

— Не замерзнешь. У Нюшки еще ящик стекла схоронен. А тебе ведь осенью стеклили тут в кухне.

— Стеклили с той бомбежки, спасибо.

— Так что учти, Луша, в другой раз уже все, — строго остерегла, будто это в возможностях Лукерьи Ниловны уберечься от такого разора.

— Вы бы, товарищи командиры, — певуче протянула председательница, обращаясь к вошедшим с улицы Агашину и Москалеву, — вы бы как-нибудь уж немцам сообщили, чтобы они нас тут без вас не тревожили. Надоели до смерти, — глаза ее ластились, тепло подсвеченные мерцающим огоньком коптилки.

— Сделаем, — сказал Москалев, засмеявшись. Он вообще реагировал на дородных женщин.

Агашин увел меня в дом и вручил пистолет. Кобура уже досталась мне раньше, я ее берегла, и сейчас, подержав немного пистолет в руках, потрогав, уложила в кобуру и навесила на ремень, почувствовав себя вдруг в каком-то другом измерении, хотя стрелять я еще пока не умела. И когда стояла у полуторки, приноравливалась к непривычному ощущению груза на боку.

Подошла Маша в платке со звездочкой, сунув руки в рукава пальто, поеживаясь. Наскоро ткнулась в щеку провожавшей ее тетке Марфе, подхватила подол пальто и решительно перемахнула в кузов.

— Ангел ты мой! — сказала ей тетка Марфа.

Моя Лукерья Ниловна была уже здесь, запыхавшаяся, с Шуркой в охапку, увернутой в суконный платок. Нюрка, вдруг с чего-то оробев, жалась к ней. Старший, Костя, в отцовском картузе, сползавшем на уши, держал на руках Миньку, кутая его в полы своего большого ватного пиджака. И даже Ваня тут. Обычно он на отлете — в школе или с ребятами на улице. Но сейчас он со всей семьей тут.

Савелов принес что-то из нашего имущества, закинул в кузов и опять ушел. Машинистка Тося, ночевавшая в соседней избе, не слышала, как бомбили, — так крепко спала, и теперь бодрая, в ватных стеганых брюках, она без заминки забралась в машину.

Я прижалась к Лукерье Ниловне и Шурке, и в груди заколотилось, заныло. Прощайте!

Тося перегнулась, протянула мне руку, и я перевалила за борт. А Лукерья Ниловна с Шуркой на руках шагнула ближе к машине. Ее темное от забот и печной сажи лицо сморщилось в улыбке.

— Вспоминай про нас, если когда время будет.

Я закивала молча.

— Одне бабы мы теперь во всей деревне, — сказала румяная председательница, ее яркие черные волосы рогульками свисали на лоб из-под пухового платка. И она подоспела сюда. Настоящие проводы.

Капитан Москалев встряхнул руку председательницы и сел в кабину.

В сопровождении Савелова появился вдруг пленный Тиль, без шапки, белокурый, в своей зеленой шинели с серебристыми пуговицами в два ряда и черным воротником — странный тут среди нас.

Несообразностью своего появления он расстроил наше прощанье, отвлек всех. Все приумолкли, только Ваня пояснял:

— Этот главный командир у них, орет на них, командует. — Пленные в соседнем с ним классе в школе содержатся.

— Лезь, лезь туда, — указывал немцу рукой Савелов и сам тоже полез к нам в кузов.

Уже Агашин поставил ногу на колесо.

— Супостат! Ирод! — затряслась тетка Марфа и горестно вскинула к небу руку в большой рукавице. — Отец наш всевышний! Красавица моя, дочушка! Ненаглядная!

Под ее причитания машина тронулась. Мы проехали мимо наших разбитых окон, разорванное стекло все в зазубринах.

Бабы расходились. Лукерья Ниловна с ребятишками застыла на прежнем месте, откуда стронулась машина.

«Вспоминай про нас…» Я еще тогда не знала, что и потом, после войны, с годами, с расстояния, память о ней будет крепнуть, высветляя мою жизнь, все ее закоулки.

Что же, прощай, Займище, Лукерья Ниловна. Прощайте.

Нас встряхивает в кузове за околицей деревни Займище, на откосе, куда машина натужно карабкается по пролежням, набитым колесами в тугом снегу. Мы и отъехали всего ничего, а уже то, чем обросла, во что как-то складывалась наша жизнь в Займище, оборвалось, отпрянуло — мы вламывались в уготованное нам испытание, из которого не многим суждено было выбраться. Но до этого еще оставалось несколько суток.

Нас семеро в кузове. Седьмым подсел, остановив машину, знакомый мне капитан Каско, кадровик, огромный рыжий человек, летописец смертей и служебных продвижений. Он сидел домовито на пухлом узле со своим постельным скарбом, припадая при толчках к Агашину.

Наша полуторка, вздрогнув, стала на вершине бугра.

Потом мы покатили вниз, навстречу боям. Глохнут уши от ветра; тревога, раздолье…

Две недели назад, когда я еще была в Москве, здесь, на фронте, был отдан войскам приказ — завершить окружение 9-й немецкой армии. Соседняя с нашей армия рванулась на прорыв, чтобы соединиться с войсками, действующими в районе Вязьма — Сычевка. Но противник значительными силами продвинулся в направлении Известковой горы и с севера закрыл наш прорыв, отрезав части соседней с нами армии.

По этому поводу и был разослан по немецким частям приказ фюрера: «Солдаты 9-й армии. Брешь на вашем участке фронта северо-западнее Ржева закрыта…» Bresche… Тот самый приказ, из-за которого меня вызывали на КП батальона, где находились Бачурин и Агашин.

«В связи с этим прорвавшийся в этом направлении противник отрезан…» «Солдаты 9-й армии… Если вы в последующие дни будете так же выполнять свой долг, то будет уничтожено много русских дивизий».

Но нашей армии дан приказ предупредить дальнейшие действия противника, угрожающие нашему правому флангу, начать наступление и прорвать вражеское кольцо, замкнувшее части соседней армии, создать коридор для выхода отрезанных войск, бедствующих в окружении.

Наша полуторка идет за головной «эмкой» комиссара Бачурина. Нет больше гнетущего опасения, не затянулся бы мешок, в котором сидим, не двинули бы сюда немецкие танки из Ножкино — Кокошкино. Сами двинем, сломим, прорвем их оборону, откроем проход тем, кто мучается в окружении.

Вокруг потускнело. Небо затянуло, и посыпал снег. И к лучшему. Безопаснее.

Снег подхватило, завертело — февральская метель. Смутно, невнятно, что там впереди?

Загораживая путь, кружил перед глазами снежный столб, а когда его сносило в поле и ветер вдруг припускал по дороге, пробивая снежную пелену, тогда раздавшаяся дорога, змеясь, втягивала нас куда-то в тревожную глубину.