Пётр Африкантов - Пограничник 41-го

Везение четырнадцатое

После того, как я вернулся в село, на этой же неделе к нам в школу пожаловал пьяный Сыч и обвинил меня в том, что я украл у хозяйки гуся.

– Я тебя за воровство сейчас расстреляю. – Он вытащил пистолет и велел мне одеваться, потом повёл меня по селу и велел прощаться с жителями, которые меня все знали. Процедура прощания такая: подходит Сыч к калитке очередного дома, стучит в неё и требует хозяина и хозяйку выйти. Те выходят, и Сыч им объявляет, что я украл гуся и что вор должен понести за это заслуженную кару. Это значит, что он, полицейский Сычёв, окажет этому вору большую честь и расстреляет его собственной рукой. После этого идёт минута прощания. Женщины меня обнимают и плачут, а мужики жмут на прощание руку и прячут глаза.

Все знают этого Сыча и понимают, что ничего я не крал, а Сыч просто с перепоя выбрал очередную жертву для расправы. Тем более повод был, и у Марьки действительно пропал гусь или гусыня. Она целый час ходит по селу и манит: «Тега! Тега! Тега!»

Люди из школы говорили, что Сыч иногда собственноручно производит такие расстрелы, но расстреливает только поселенцев из школы, так как знает, что ему за тамошний сброд, то есть за нас, ничего не будет, даже похвалят за рвение.

Наконец прощальная процедура у последнего дома закончена, и Сыч ведёт меня к оврагу. Этот овраг и ту кручу я знаю, видел. Пройдя, не больше ста метров, нам наперерез выбегает пожилая женщина и кричит: «Гусь у Марьки нашёлся! В кадушку, сваленную набок, залез! Лихоманка его туда занесла! А ты, ирод, неповинного человека стрелять ведёшь! Как твои бесстыжие глаза не лопнут! Отпусти, окаянный!».

– Но-но, Лукерья, потише, – опешил Сыч. – Если щас не украл, то завтра украдёт, а это острастка для других будет! – прохрипел Сыч и повёл меня дальше. До оврага оставалось совсем ничего.

Я иду и думаю только о том, как упредить выстрел? Перехватить руку полицая я не могу, Сыч, с пистолетом наизготовку, идёт на безопасном для него расстоянии. Решаю: «Как только полицейский меня поставит перед обрывом, то я до выстрела прыгну в овраг, а там попробуй, попади, тем более сгущаются вечерние сумерки.

До обрыва осталось два шага. Делаю эти два шага и… Тело всё напряглось. Руки у меня за спиной, но развязаны. Сыч никого не водит со связанными руками. Очень сильный и цепкий по природе он не боится нападения одного человека. И вот этот последний шаг. Я его делаю и тут же проваливаюсь во мрак.

Везение пятнадцатое

Очнулся. Лежу на дне оврага. Ярко светит луна, голова гудит. Начинаю ощупывать тело руками, пытаюсь определить, куда ранен? Немного двигаю ногами. Руки и ноги работают, сильно гудит и болит одна голова. Ощупываю голову. На затылке нащупываю рукой рану, она кровоточит. Нет, это не рана от пули. Значит, Сыч ударил меня рукояткой пистолета по голове, и я улетел в овраг. Получается – я живой и даже почти невредимый. Надо попытаться встать. Я встаю, и, пошатываясь, бреду по дну оврага. Затем выбираюсь наверх и иду в школу. На крыльце вижу Володьку. Он обнимает меня и ведёт в комнату. Здесь и рассказал мне друг, что в школу недавно приходил Сыч, устроил здесь застолье и поручил нескольким постояльцам поутру прикопать меня в овраге, чтоб не смердило. «Я, – говорит, – ему мозг вынес».

Друг обрадовался, что я живой, перевязал мне голову, но, в тоже время, он был сильно обеспокоен моим положением, потому, как Сыч не смирится с таким позором и обязательно добьёт жертву.

– Тебе надо на дня два-три скрыться от Сычёвых глаз у какой-нибудь из хозяек, а я к тому времени всё устрою, – говорит Володька. – Что ты такой невезучий? То в тюрьму угодил, то к Сычу чуть на мушку не попал.

– Что ты, Володька, можешь устроить? – спрашиваю, – ты такой же бедолага как и я.

– Это не твоя забота. Твоя забота – исчезнуть ненадолго из поля зрения Сыча и всё.

Я соглашаюсь и вечером, чтобы никто не видел, пробираюсь в баньку своей спасительницы тёти Мотри. Женщина продержала меня в баньке четыре дня, а потом заявился Володька. Он дал мне какую-то бумажку. Я развернул и ещё больше удивился, это был пропуск на торфяной завод, где я и Володька уже числимся рабочими. Рабочий с завода и с документом – это что-то.

Теперь для Сыча мы недосягаемы.

Везение шестнадцатое

Утром с рабочими мы входим в ворота завода и нас отправляют копать канавы, для отвода воды. На копке канав я опять услышал рассказы о действиях партизан. Зимой в селе я тоже о них слышал, люди говорили. Я тогда пытался осторожно выяснить места их дислокации у хозяина-столяра. Тот понял, к чему я клоню и говорит.

– Ты вот что, Петро. О партизанах пока не думай. Твоя задача ноги вылечить, чтоб нагрузку терпели. Ну, какой из тебя партизан? Они по лесам стокилометровые переходы делают при оружии, боеприпасах и прочем. Ты столько пройти сможешь? Нет, не сможешь. Так что сиди до весны и не рыпайся. Хотя мне твой настрой нравится. Другие вон беженцы, из молодых, прижились у вдовушек и ни о чём не думают.

А я думал. И чем явственнее приближалась весна, тем сильнее мной овладевало желание уйти к партизанам и воевать. Воевать за тех, кто погиб на ржаном поле, за тех, кого эсесовцы пристрелили в госпитале, за тех, кто не добежал до леса и остался лежать, настигнутый пулемётной очередью.

Однажды я сказал об этом Володьке и предложил идти к партизанам вместе, а не добывать здесь торф для немчуры. Тот отставил лопату и очень просто сказал:

– Знаешь, дружище, быть партизаном это не только по лесам с винтовкой бегать и немчуру где-то выслеживать. Вот ты сейчас с винтовкой по лесам не бегаешь, а с немцами воюешь, – и он хитро улыбнулся.

– Как это так? Ты, Володька, говори, да не заговаривайся. С кем это я здесь воюю?

– А ты знаешь, что я сам и есть партизан, только партизан-подпольщик, понял. Ты думаешь, я просто так в школе жил? Я там к людям присматривался и стоящих в партизанский отряд отправлял. Знаешь, сколько их из этой школы к партизаном ушло!? Вот так- то. А то в лес он захотел…

– А мне почему ничего не сказал и к партизанам не направил? Сомневался во мне, значит?! – сержусь я.

– В тебе я не сомневался ни минуты. Давно бы был в партизанах, если б не твои ноги. При себе держал, как самого надёжного, на всякий случай. А болтать до времени не приучен. Тебе, кстати, пришлось жить у тётки Мотри в бане после сычёвского расстрела потому, что мне надо было согласовать твою переброску в отряд. Согласовать-то я согласовал, только команда поступила другая, командование отряда приказало тебе перейти на нелегальную работу и определило нас на этот завод. Так что гляди в оба, ничем себя не выдавай. Скоро нас переведут работать на склад, будешь вплотную работать с писарем. Через него будешь получать липовые накладные и так далее. Он тебе всё скажет.