Виктор Трынкин - Что было, то было

– Лодку подтяни… Только тихо.

Антонюк, боязливо озираясь, подтягивает лодку к берегу.

– Надо запомнить, где ее оставили, чтобы потом не искать.

Осторожно наступая на мокрую землю, разведчики направились в сторону деревни.

В сарайчике связист Камратов сонным голосом продолжает ворковать:

– «Акация», «Акация»… Гутен морген… Я «Роза», «Роза»! «Роза»!! Проверка линии. Проверка линии!.. Черт глухой.

Добродеев отодвинул гнилую доску сарая:

– Чего там?

– Да… «Акация»? – Связист неожиданно встрепенулся. – Так точно, есть. – Передает трубку Добродееву.

– Слушаю… Понял… Слушаюсь, товарищ полковник. – Посмотрел на Родионова. – Здесь… Передам… Точно в назначенное время? – Смотрит на часы. – Слушаюсь. – Передает трубку связисту.

– Из штаба? – Родионов напрягся.

– Передают тебе благодарность за этот населенный пункт.

Родионов чуть расслабился.

– Полковник сказал, где-то важную высоту хотят отбить у немцев. Танки пойдут туда. А шум поднимут по всему фронту дивизии, чтобы сбить немцев с толку. Артполк выставит тягачи на передовую.

– У нас уже стоит один.

– Сказал, что как только подтянут тылы, будет приказ – двинемся дальше.

Разведка – дело рискованное и опасное. Разведчики – смелые люди. Труд их бывает бесценен. Он опирается на мужество, преданность и жертвенность. Разведчики Веселов и Антонюк притаились в зарослях высоких кустов на краю деревни.

Слышна немецкая речь. Около добротной избы – видимо это немецкий штаб – стоит мотоцикл. Из избы то и дело выходят и входят офицеры и солдаты. Двое умчались на мотоцикле… Немного стихло. Веселов напряженно следит за перемещениями немцев.

– Эх, если бы понять, что они там лопочут.

– Сцапают нас здесь немцы – узнаешь, что лопочут, – забурчал Антонюк. – Вон они кругом.

– Не роняй сопли, – Веселов, не отрываясь, продолжает наблюдать за немцами.

– Понятно, что они готовят наступление, – жалобно застонал Антонюк. – Пошли к лодке, пока не поздно.

Веселов с досадой посмотрел на Антонюка.

– Правда говорят: Чтобы узнать человека, надо в разведку с ним сходить, – почти зло прошептал Веселов. – Нам нужен «язык».

– Чихал я на него. Скажем – не удалось…

– Ну и дремучий ты мужик, Антонюк. Ошибся я в тебе.

– Ох ты, ох ты! Зря я согласился с тобой идти.

– Не замечал я раньше, что ты такая гнида. Думал – ты нормальный мужик.

– Приказ мы выполнили – увидели, что здесь происходит.

– Ты, Антонюк, тупой, как сибирский валенок. Только «язык» скажет, что у них на уме.

Подул слабый ветер, мокрый и холодный. Из грязных туч, расплывшихся над головой, заморосил мелкий дождь.

– Хватит дурью маяться. У меня мурашки бегают по телу.

Улыбнулся сержант, но его улыбку Антонюк в темноте не видел.

– Смотри, чтобы они не затоптали твою совесть. Чего нюни распустил?

– Упертый ты, Веселов. Еще шутишь. Как ты его возьмешь, этого «языка»?

Неугомонная война даже ночью не спит. Во тьме где-то неожиданно затеялась далекая беспорядочная перестрелка.

– По деревне стреляют, – пряча окурок в кулак, глухо сказал Добродеев.

Родионов спокойно, стряхивая пепел:

– Пусть стреляют. Там никого нет. – Глубоко, с наслаждением затянулся. – Всё население в лес ушло.

– Знаешь, Федор, у меня эта мысль как гвоздь в голове сидит, – тихо заговорил Добродеев.

– Какая?

– Да на счет войны нашей. И вообще насчет войны любой.

– А что так?

– Ну, вот ты мне ответь. Когда конец этим войнам будет? Когда?!

– Да тише ты, философ.

– Ну?

– Отвечу, – срывающимся голосом заговорил Родионов. – Мы воюем за свою землю. Свою жизнь. А ведь она была неплохой. Мы на своей земле. Защищаем своих родных, матерей, жен… Вот ты не женился до войны… А то бы… – Резко замолчал. В незнакомой деревушке, сырой ночью, посредине войны воспоминание о мирном времени так и толкалось в память. – Я помню, когда ты появился в колхозе после учебы. Бабы шибко шушукались: учитель, молодой, холостой…

– Да не об этом думалось тогда. – Добродеев как-то тихо вздохнул.

– А уж когда в председатели выбирали, девки на тебя глаза лупили в открытую.

– Федя, хватит. – Капитан мял папиросу нервными пальцами. – По наивности я не замечал, как крутится под ногами земля.

– Вот-вот. Тогда время было другое. Хотелось крутить шарик быстрее.

– Несправедливости на земле много, – как-то хмуро, глядя в темноту, произнес Добродеев. О чем он подумал тогда – только ему известно.

Еще в госпитале, когда Добродеев залечивал раны, ему привиделся сон. Вся довоенная жизнь проскакала, как на коне, по пестрым полям его памяти быстро и негромко, не оставляя за собой заметного следа. Детство носилось, бедокурило по пыльным деревенским улицам и резко оборвалось, когда приехала комиссия из центра с предписанием о высылке семьи в Сибирь. Не понравилось кому-то, что зажиточный крестьянин Григорий Добродеев выступил против закрытия церкви на селе. А случилось это после того, как церковный звонарь забрался на колокольню, громыхнул три раза в большой колокол и заорал:

– Нету теперь у нас правды, она ушла на небеса!

Это был период, переломивший много судеб и жизней самого трудолюбивого класса в России.

Накануне высылки случился пожар. Дом сгорел. Семья Добродеевых – отец, мать и сын оказались в голом поле. Мать успела взять кое-какую поклажу и самое дорогое – уцелевшие иконки. Погрузили на телегу свой скарб, нехитрый сельхозинвентарь и в путь.

Был мучительный переезд на незнакомое место, в глухое маленькое село Хлябцево в семидесяти километрах от Омска. Трудолюбивый, с крестьянским характером Григорий очень любил своего Пашку. Старался сделать всё, чтобы вывести его в люди и дать образование. Понимал, что мужик должен не только трудиться, но и быть грамотным. Отец был умен от природы и на селе, несмотря на разность положений, быстро сошелся с учителем Сергеем Петровичем Рябцевым, которого сослали за благородное происхождение. Хотя положение у них было одинаковое – ссыльные.

Сергей Петрович, с согласия общины, собрал деревенских детей и стал их учить. Обучением он занимался с удовольствием. И скоро заметил способность Пашки к учебе. Он уговорил Григория отдать парня туда, где есть официальная школа. Отец ради такого дела без колебаний согласился, отвез сына в соседнее село, договорился за деньги с одинокой, набожной женщиной Авдотьей, что она выделит ему угол и будет кормить со своего стола. Детей у нее своих не было, и она, перекрестившись три раза перед иконкой, согласилась приютить симпатичного мальчишку.

Теперь родителей Пашка видел редко, скучал по матери и отцу. Когда приходилось видеть, то расставаться не хотел. Но отец своим крестьянским чутьем понимал, что парню надо учиться, и настаивал на своем.