Олег Рябов - Свинцовая строчка

Мы смирились с тем, что эта узкая шоссейная дорога к Демьянску осталась за немцами. В 11.00 я на курсах радистов рассказывал о работе выходного каскада приемника, как вдруг все насторожились: в небе послышалось мощное гудение моторов, и на земле поднялась невообразимая трескотня из всех видов оружия: били зенитки, пулеметы, винтовки, автоматы, каждый стрелял, из чего мог. Мой голос потонул в этом шуме и грохоте. В небе крутилось до 50 «Юнкерсов». Стрельба с земли стихла – все залегли в блиндажи. Земля дрожала от разрывов авиационных бомб и снарядов – это немцы вели авиационную и артиллерийскую подготовку – решили наступать!

С последними лучами солнца ушли за горизонт «Юнкерсы», люди вылезли из земли на воздух, вид был у всех как после последнего экзамена большой тяжелой сессии: за день люди устали, как за полгода зубрежки. На Кавказе, в горах, альпинисты, о которых рассказывает Микола, за всю жизнь столько ощущений не получат.

С уходом самолетов артиллерия немцев стала бить интенсивней, но потемнело, поэтому не так страшно. Обстановка прояснилась к середине ночи, когда немецкие танки вышли на дорогу и разъединили нас со стрелковыми полками; танки били в нашу сторону с дистанции 150–200 метров, так что выстрелы и разрывы сливались вместе. Оказалось, что основной удар немцы нанесли по 7-й гвардейской дивизии, прорвали там фронт и вышли в тыл нашей дивизии. Нам в 3 часа ночи приказано было выйти из окружения, точнее, из этой неразберихи. Мы выбрались из пекла и утром были на нашем сенокосе (каждая часть имела участок заготовки сена) километрах в 25 от своих полков. С утра – еще не успело подняться солнце – в воздухе появились «Юнкерсы» и «мессера». Это был ад: «мессера» на бреющем полете парами проходили вдоль дороги, около которой прятались мы, и простреливали каждый куст, «Юнкерсы» бомбили каждую кочку. Немцы наступали как обычно – с техникой. Мы целый день только курили и ничего не ели (в таких случаях, между прочим, что-то не кушается). День прошел, о судьбе полков ничего не знаем, они остались где-то вместе со штабом дивизии. Ночью мы отступили еще километров на 15 от нашего сенокоса, спрятались в овраге и под обстрелом провели еще один день. С дивизией связи нет, даже армия не знает ничего о судьбе наших полков.

Вечером было решено разыскать штаб дивизии, ибо с нами (часть батальона связи) убежали два помначсвязи дивизии, а старичок начсвязи остался в штабе. Помощники (два капитана, молоденькие ребята) приказали снарядить бричку с кабелем и телефонными аппаратами, и мы двинулись «вперед к немцам» налаживать связь с дивизией.

Дойдя до сенокоса, начштаба батальона, спокойный парень, предложил выслать разведку, а всем ждать в теплых шалашах из сена. Один из помначсвязи, мой приятель, сказал: «Рябов, берем автоматчика и идем втроем!» Мы положили в карманы по паре гранат и с автоматами на шее двинулись в черную ночь. В другом направлении ушли трое радистов с рацией, а остальные залегли спать в теплых шалашах из свежего сена. Мы прошли километров 10 до переправы через Ловать, перешли реку и узкой тропкой, боясь нарваться на немцев, двинулись дальше. На другой стороне реки шла перестрелка, летели трассирующие пули, некоторые перелетали реку, сзади нас вдалеке рвались снаряды. Мы шли по земле, где не было стрельбы и не было пока ни своих, ни чужих. Мы ориентировочно знали, где нужно переплыть реку и выйти к нашим полкам.

Сейчас, после многих мытарств, мы находимся в каком-то глухом, заброшенном овраге, где на деревьях висят остатки вороньих гнезд.

Живем в вырытых наспех норах, в крутых склонах оврага, а какое счастье было бы поспать сейчас в хорошем блиндаже с железной печкой! Вот в этих мокрых и холодных норах мне и приходится ремонтировать станции; много их прошло через мои руки – уже имею некоторый опыт.

Писать, между прочим, трудно, сверху, не знаю, как выразиться точнее, ну с потолка, что ли, все время капает, коптилка трещит и тухнет.

Тася, напиши числа, когда получили мои письма. Я с новым адресом всех растерял, и из дома нет вестей. Возможно, письма в полку, но до него не добраться. Значит, они где-то далеко, и их я пока не читал.

Большой привет моей бабке. Пусть молится за меня. Я послал вам 500 рублей, так вы ей выделите деньжонок.

Писать кончаю – дождь не дает.

Жизнь течет без особых перемен! Живем мы теперь в маленькой бане. Это не та баня, что вы видели в наших бедных деревнях, «по-черному». Нет, эта баня была военная, самодельная. В овраге (здесь вся жизнь в овраге проходит) выкопана нора, она накрыта тонкими деревьями и ветками, в ней стояла кадка. Сейчас мы кадку выкинули, на березовом чурбаке стоит коптилка из консервной банки, с потолка течет вода, отопления никакого – отопительный сезон еще не начался. Жизнь идет в разговорах, особенно по вечерам, обсуждается все: начиная от классической литературы и кончая вторым фронтом. Мы забыли о домашнем тепле, дым от махорки и копоть от лампы висят в воздухе нашей землянки, скрывая наши лица.

Мама как-то писала, что если ранят, то есть покалечат, – ерунда. Так вот, один приятель в этой «уютной» обстановке описывает возможную картину будущего.

Огромный зал, гремит оркестр, молодежь танцует вальс «Отечественная война». Ты входишь на костылях и садишься, на тебя никто не смотрит – это так обычно. Закурив, ты вспоминаешь другую музыку, под которую танцевала земля, под которую мы зарывались в землю. Так вот, мама, я этого не хочу, и мне этого не желай. Хороши только крайности, компромиссов быть не должно.

Сейчас я здорово полюбил жизнь. Был один момент, когда мне жизнь надоела; это было нехорошо, но это краткий отрезок времени; сейчас я от дурных настроений освободился полностью. За последние 13 месяцев не было ни одного дня с так называемым «интеллигентским» плохим настроением. Было много тяжелых, неприятных часов, но это не тоска, которая бывает от внутренней пустоты или, точнее, от «повышенного культурного уровня». Ну, хватит философствовать! Сейчас снял машинкой все волосы. Думал, на отдых попадем, так берег прическу, но теперь об отдыхе уже не мечтаем, и потому подстригся на зиму. Между прочим, попадаются и седые волосы.

Стоит настоящая осень! Эти черные ночи даже не описать: абсолютная чернота, идешь, как слепой, по грязному крутому оврагу, и нет никаких ориентиров. А вообще жизнь в земле, точнее, под землей, осенью совсем непривлекательна. Говорят, что от этих сырых блиндажей даже здоровье портится, но я подчеркиваю – говорят, ибо по себе не чувствую. На днях глядел кино – на открытом воздухе, под моросящим дождем. С экрана пела Кэто Джапаридзе что-то цыганское, что-то тоскливое, а над горизонтом, в черноте ночи, висели белые осветительные ракеты немцев, и иногда пролетали случайные трассирующие пульки. Вечерами, при свете коптилки, читаем вслух Лермонтова. Я всегда любил Лермонтова, но сейчас особенно. Вечера длинные-длинные, а ночи и того больше – устаешь спать. С каким, вероятно, удовольствием вы поспали бы так. Теперь, для разнообразия жизни, я решил отрастить бороду и усы. Буду растить до первого приезда на «большую землю», то есть до первого города. Вот если годика через два я попаду в Горький, то приеду с бородой, и вы скажете: «С войны возвращаются стариками!»