Олег Рябов - Свинцовая строчка

Некому писать мне так, но из песни слов не выкинешь, и я постараюсь, чтобы мне повезло! Лето промелькнет быстро, а вот осени не хочется, кажется, начинает сказываться усталость. Даже письма не пишутся.

Сегодня в первый раз увидел цветок, он рос рядом с дорогой, у полуразложившегося трупа лошади, но я его сорвал и принес к себе в блиндаж. В хатах мы больше не живем, но и в землю здесь закопаться нельзя, и это просто трагично.

Теперь несколько практических советов: пусть мама работу бросает, а то зимой пропадете. Она конца войны ждет, так пусть не спешит – он не близок. Второе – почему вы к военному магазину не прикрепились; если нужно справку, то пришлю. Третье – если кто фотографией занимается, пришлите карточки посмотреть.

Ну, все, писать кончаю, все время напряжен слух.

Тася, еще раз выкладываю мысли на бумагу, но делать это все труднее. Если приеду – расскажу.

Странно, как цепляешься за жизнь! Вот они, инстинкты, вот почему так размножаются люди.

Давно в Алма-Ате я прочел книгу и слал вам вырезки из нее. Там было написано, что в жизни каждого есть незабываемые дни – по два-три. Так один – это первый день на фронте. У меня такого не было. Где я попал на фронт? Встреча с первыми немецкими самолетами – это было за Волгой. Первые воздушные тревоги – где-то в тылах. Правда, были тяжелые ноябрьские ночи, когда мы были в обороне на Западном фронте. По мрачному небу шныряли немецкие самолеты, а ночами слышна была артиллерийская канонада. Немцы с юга обходили Москву. Но это был не фронт. Под Холмом, на Калининском фронте, я увидел войну. Сначала было интересно. Я совсем не боялся самолетов, и друзья шутя говорили, что меня не из пулемета подстрелят, а самолет крылом убьет, ибо очки я не надевал, а они летали, задевая верхушки елок. А теперь я уже очков не снимаю и залезаю от самолетов во все канавы. Значит, хочется жить!

Писем часто не ждите, я уже больше никому не пишу. Опять идут самолеты, даже писать не дают. Это все, конечно, только морально действует – здесь лес, и найди-ка нас да попади-ка в нас. Это не просто.

До чего поганый май: грязь, дождь моросит без конца, идет уже вторая половина этого обычно прекрасного месяца. Мы снова куда-то переезжаем, до Старой Руссы осталось 30 километров, а Ржев и Демьянск с сидящими там немцами – сзади. Эстония уже недалеко, постараемся посмотреть и Прибалтику. Вот тогда я буду писать хорошие письма. А сейчас пусть мама кончает работать и едет в деревню. Скоро осень, и мне хочется домой – я это чувствую. Ведь уезжал с мыслями, что это на год, а не получается.

Ну, всего хорошего, привет всем. Я Леле желал на фронт попасть. Так пусть меня извинит, сегодня я ему этого уже не желаю.

Вот я снова пишу! Писать можно много и без конца, ибо время насыщено переживаниями. Когда-то Легочка писал, что рассказывать не о чем, все скучно и однообразно. Да, он по-своему прав, так как не был здесь и не знает, что вокруг творится. Слово «скука» не подойдет никак! Есть ударные части, и дивизия относится к ним. Сейчас в сводках пишут: «На фронте не произошло ничего существенного». Правильно! Части везде стоят в обороне, но мы всегда там, где наносится очередной удар.

На узком участке сосредотачиваются несколько стрелковых дивизий и бригад, и им придаются артиллерийские части и «катюши». На воздух взлетают сразу целые деревни. Небо, до того спокойное, покрывается самолетами, которые простреливают каждый кустик, бомбят каждую телегу. Земля дрожит, в полном смысле этого слова, от непрекращающихся разрывов бомб и снарядов. Такой ад продолжается недели две, а потом мы уходим с этих рубежей, где в обороне остается старая дивизия. Я два раза посещал прежние места: опять тишина, на уцелевших завалинках сидят вылезшие из погребов старики, дети, старухи. Они смотрят на заходящее солнце, на разбитые дома, на полусгоревшие, разрушенные сараи и обычно молчат. А что говорить? Поздно вечером заунывно играет где-нибудь гармошка, а вдалеке за горизонтом гремит канонада.

Мы снова на новом месте, на берегу красивой Ловати, в 30 километрах южнее Старой Руссы. Последние бои мы вели на реке Пола, между Демьянском и С. Руссой.

Пока тихо, противник нас еще не обнаружил; подходят новые части, кажется, немало. 16-я немецкая армия, окруженная в районе Демьянска, теперь имеет выход, она уже не в кольце. Пользуясь распутицей и бедственным положением наших частей, стоящих среди топких болот, ударная группа, созданная немцами, разорвала кольцо и соединилась с 16-й армией. В окружении было 18 дивизий, а теперь они имеют выход, правда, проход – одна шоссейная дорога на село Рамушево, и вся эта полоска шириной 6 километров простреливается нашей артиллерией. Кажется, мы будем перегрызать это горло. Посмотрим!

Сегодня я шел по красивой дороге, и в памяти проходили картинки детства. Воротынец – наша комната, яркое-яркое солнце, на столе самовар, горячая картошка, и из печки только что вынули сочни с творогом. Наш сад и горы яблок, большие горы, их заколачивают в ящики. Шел, вспоминал и в это время увидел куст цветущей черемухи, вестник весны, символ любви. О, как жалко выглядела сейчас черемуха, она была в полном цвету, на самой дороге, и ею никто не интересовался. Я сорвал кустик, понюхал и бросил. Я хочу есть! Война здесь страшна вдвойне, а сейчас она страшна и голодом. Ведь сотни километров отделяют нас от железных дорог, а кругом непроходимые болота. Люди испытывают то, что описывает Гамсун в одном своем большом романе – голод. А война как таковая отошла на второй план, нам предложены новые испытания.

Вчера поздно вечером со связистами сидели у костра, на котором мой техник Иванов варил щи из крапивы. Мы молча сидели на мокрых бревнышках и смотрели на чарующие язычки пламени. Вдруг из леса, прямо из темных кустов, тихо вышел вымокший до нитки автоматчик и молча встал за нами, глядя на костер. По его щекам текли слезы. «Ты чего плачешь?» – спросил Иванов. «Кушать хочется!» – ответил автоматчик. Мы посадили его поближе к костру и первому налили котелок щей, насыпали на крышку соли, и всем стало теплей. Сознание твоей нужности кому-то повышает собственные жизненные силы.

Было время, я любил туризм, жизнь у костра. А сейчас лицо, брови, ресницы – все опалено огнем, спим под кустами. Вечером, лежа под моросящим дождем, мечтаю о Волге, о большом красивом пароходе, о каюте 1-го класса, о плетеных креслах на его носу, о ресторане с хорошим обедом. Я недавно шел по болоту по колено в воде, да-да, в полном смысле этого слова, два или три километра, и запах напомнил пароход – тихий вечер, садится солнце, и ветерок доносит этот запах с озера. Ну, я думаю, что еще увижу и Волгу, и Алма-Ату. А если писем не будет, ну и пусть. Я выберусь отсюда! Писать перестал всем!