Виктор Преображенский - Особенности национальной гарнизонной службы

Доведенные до автоматизма навык поведения в подобной чрезвычайной ситуации, к счастью, оказался смикшированным природной смекалкой и пониманием того, что действия офицера необходимо каким-то образом пресечь. Еще разок (вдруг, поможет?!) именем отца попросив товарища гвардии подполковника остановиться, один из наших Аликов вдруг громко закричал что-то на своем языке, и буквально через пару секунд, как будто ожидая призыв земляка о помощи, из караулки вывалило шесть здоровых военнослужащих таджикской национальности, которые в миг разоружили и утихомирили буяна. Спокойно так, деловито. Как будто всю жизнь только тем и занимались, что успокаивали чрезмерно разгоряченных товарищей гвардии подполковников. Ну, разве что пару отметин на физиономии задержанного оставили. Не очень приметных, если особенно не присматриваться.

Думаю, нет нужды рассказывать о том, что случилось дальше. Искушенный в армейских делах читатель наверняка и сам догадался о том, что товарищ гвардии подполковник был срочно переведен в другую часть. С повышением, разумеется. А часовой? Нет, к сожалению, его не отправили в отпуск на родину, хотя комбату очень, ну очень хотелось примерно поощрить отличившегося подчиненного.

Хотите верьте, хотите нет, но большинство армейских анекдотов не просто имеют вполне реальную основу и привычные длинные «бороды» бесчисленных пересказываний, но и одну не совсем понятную особенность. Повторяются они, почти слово в слово повторяются от поколения к поколению, от призыва к призыву, от одной воинской части до другой, находящейся иной раз за десятки тысяч километров (страна-то у нас, слава Богу — вон какая!).

В одной только учебке, на моей памяти, имели место практически все анекдотичные истории, которые позже рассказывали мне десятки людей, служивших в самых разных географических пунктах. Не Пупкин, честное слово, не Пупкин, а рядовой Егоров, исполняя обязанности дневального по роте и встречая прибывшего с проверкой из штаба округа генерала, увидел его листьями шитые петлицы и, понятное дело, принял дедульку за лесничего. Не Пупкин, ей-Богу, не Пупкин, а рядовой Горивода, усвоив, что, не зная пароля, ни один человек не имеет права вступить на территорию охраняемого объекта, бдительно спросил у проверяющего: «Пароль знаешь?» и, получив ответ «Знаю», пропустил того к складу с боеприпасами. И никакой там не Пупкин, поверьте, вырезал напильником пронзенное стрелой сердце на артиллерийском снаряде, прятал плитку шоколада в намотанной на ногу портянке или устраивал фейерверк в честь дня рождения своей невесты. Это было, было, было и в моей части! И — уверен — в частях большинства из служивших в армии читателей. Как были у них свои плохие и хорошие командиры отделений, взводов, рот и батальонов, далекие и грозные командиры полков и дивизий, близкие и разные старшины.

Служить я начал тогда, когда еще не все должности старшин рот были замещены прапорщиками. Не был прапорщиком по воинскому званию и старшина (по должности!) нашей роты — Виктор Кондратьевич Спиридонов. Кондратич, как величали его все, включая нас, желторотых, уже на втором месяце срочной службы.

Кондратич был абсолютным — хрестоматийным и немного пародийным —старшиной роты. Неопределенного, но достаточного возраста, чтобы говорить «ты» любому забредающему в роту офицеру. Внешность — весьма примечательная, если иметь в виду гренадерский рост, пудовые кулаки и величественный взор. Но главное, конечно, не форма, в которой родители и природа отлили нашего старшину, а то, что Кондратич был живым воплощением лермонтовского «слуги царю, отца солдату». Царю, понятно, Кондратич не служил, а вот нашему брату был самым настоящим отцом. Строгим и справедливым.

Знал и понимал Кондратич подноготную каждого из нас. Досконально. От его внимательного и недремлющего ока не ускользала ни одна деталь нашего незамысловатого солдатского быта. Это первый в моей жизни человек, который действительно, на самом деле видел человека «насквозь», со всеми, как говорится, потрохами. Потому, наверное, не приживались в нашей роте больные на голову командиры отделений, алчные каптенармусы — «каптеры» и наглые писаря. Не было у нас и ни одного сколько-нибудь серьезного «ЧП»: Кондратич нутром чувствовал состояние солдат и, если надо, мог кого угодно прошибить, чтобы выбить для нас увольнительные в город или отпуск домой.

Не знаю, остались ли подобные, от Бога, служащие в армии, но уверен, что с такими людьми нам никакой противник не страшен! Сытые, мытые, обученные и ухоженные солдаты, поверьте, любую задачу выполнят, если видят, что командир и начальник не гребут под себя, не вопят от растерянности и незнания порученного дела и не мордуют подчиненных без дела.

Никогда не забуду выступления Кондратича на батальонном партсобрании, куда меня, кандидата в члены КПСС, и еще двух военнослужащих, уже состоявших членами партии, не могли не пригласить. Разговор, помнится, зашел о распорядке дня и регламенте служебного времени. Бледные от постоянного недосыпа офицеры, пропадающие в части по 12-14 часов в сутки, пытались было возмутиться по этому поводу, но встретили настолько решительный отпор присутствующего на собрании начальника политотдела дивизии, что невольно ретировались. И принялись, как положено, тихонько выражать свое недовольство. Незаметная и неэффективная, так сказать, критика снизу, с места.

Смятение в ряды восседавших в президиуме собрания внес Кондратич. Попросив слова, он вышел к обшарпанной батальонной трибуне, огляделся по сторонам, а потом протянул руку к стопке брошюрок «Агитатор армии и флота», взял одну из них, раскрыл и, водрузив на нос очки в старой пластмассовой оправе, прочитал собравшимся всего одну фразу. О том, что узники нацистских лагерей были вынуждены работать по 12-14 часов в сутки. А потом медленно снял очки, передал изданную Главным политическим управлением Советской Армии и Военно-Морского Флота брошюрку в президиум собрания и сел на свое место.

Не скажу, что с этого момента режим рабочего дня батальона изменился коренным образом. Скажу лишь, что, уже став каким-никаким начальником и имея в подчинении не один десяток людей, я всегда с благодарностью вспоминал Кондратича, который вольно или невольно привил мне уважение к людям и их интересам, а заодно и неистребимую неприязнь к показушной демонстрации работоспособности. И кто не знает, что на деле подобная показуха, за которой зачастую скрывается неосознанное желание быть подальше от домашних дел, выливается в создание видимости тотальной занятости, пустое чесание языков и беспробудное пьянство на рабочем месте?