Таня Трунёва - Ветер. Часть первая. Париж

И носило меня, как осенний листок.

Я менял имена, я менял города.

Надышался я пылью заморских дорог,

Где не пахли цветы, не блестела луна.

Е. Агранович

Поразительными сюрпризами балует нас жизнь, сталкивая с забытым прошлым или с бывшими друзьями. Часто их истории, скрываемые годами, выплёскиваются наружу, обдавая жаром приключений или холодом ужаса.

В тот весенний день, гудящий на парижской набережной пёстрой толпой, мне вдруг захотелось уединения. Каменные химеры с высоты стен собора Парижской Богоматери взглянули на меня с надменной гримасой. Я не спеша вошла в храм и присела на скамью, уплывая в потоке возвышенности и покоя.

Стук каблучков ворвался в мои мысли, и я краем глаза заметила изящную, со вкусом одетую женщину. Она опустилась на скамью рядом. Сквозь гулкое пение органа прошелестел её голос: «И прости нам прегрешения наши, как мы прощаем должникам нашим…»

Русская речь слышна в Париже повсюду. Я с интересом наклонила голову, чтобы лучше разглядеть соседку. Молодая блондинка склонившись шептала молитву. Женщина вдруг резко повернулась, скользнув по моему лицу любопытным взглядом.

Горячая волна туго перехватила моё дыхание, и в голове мгновенно прозвучал голос школьной учительницы рисования: «Рисовать с натуры сложно, но нарисовать что-то по памяти ещё сложнее. Вот ты, Таня, посмотри внимательно на Катю и попробуй её нарисовать». Я тогда подвела к окну хрупкую девочку, мою соседку по парте, и в тусклых лучах зимнего сибирского солнца долго разглядывала задумчивое бледное лицо, обрамлённое тёмно-русыми завитками: нежная кожа, пухлые губы, не по-детски нахмуренные тёмные брови вразлёт и глаза… сверкающие, серо-голубые, как байкальская вода.

Затихающие аккорды органа торжественно вздохнули под куполом. Я выпрямилась, сдерживая дрожь изумления, и горячо шепнула:

– Катька?! Семёнова?

Блондинка передёрнула плечами, будто стряхивая смятение, затем внимательно огляделась. Собор, всегда полный туристов, был величаво одинок – лишь небольшие группки посетителей, занятых изучением витражей. Я взяла женщину за руку, почувствовав крепкие пальцы, привыкшие к охотничьему ружью. Её тёплая ладонь слилась с моей, прохладной от волнения. Мы вышли из собора на площадь Парви. Я заговорила первой:

– Катя! Помнишь меня? Мы учились в одном классе в Усолье.

Лицо одноклассницы мягко светлело, и разделявшие нас годы тонули в монотонном щебетании французской столицы.

– Ты ведь Катя Семёнова? Как ты оказалась здесь? Мы тебя считали пропавшей много лет назад.

– Я с дочкой приехала встретиться, – узнавая меня, сдержанно ответила она.

– Да, дочка. Что-то припоминаю… Да где ж ты теперь? Откуда приехала?

– Издалека…

Зима в тот год выдалась лютая, колючая. Застывшие груды снега, упираясь в окна, звенели на ветру рассыпающимися льдинками. В преддверии праздника весь охотничий посёлок, как водится, крепко «сидел на стакане». Над входом в больницу сквозь намёрзший на лампочки иней тускло мерцал плакат «С Новым, 1977 Годом!». Подвыпившая акушерка, накрывая Ольгу одеялом, засмеялась:

– Ну и угораздило же тебя в ночь под Новый год родить! Девка у тебя хорошая. Ты спи теперь, а мы догуливать пошли.

Через час Ольга проснулась от жгущей тяжести внизу живота. Попробовала встать, но не было сил. Кровь рубиновыми бусинками капала на пол. Ольга закричала, позвала на помощь – да слышны были только ружейные выстрелы за окном в честь праздника и трубивший басом ледяной ветер. А горячая вьюга, пылая в Ольгином теле, уносила её дальше и дальше…

После похорон жены Григорий подался на песцовую ферму к матери, доброй, немногословной Степаниде; там же жила его сестра Вера. Добравшись до посёлка на попутке, скрепя унтами по утоптанной снежной дорожке и разбавляя морозный воздух крепким перегаром, он заботливо нёс лёгкую ношу – завёрнутую в одеяло новорожденную дочку.

Ступив в узкие сени, Григорий тяжело вдохнул привычный запах квашеной капусты и кислого молока. Войдя в избу и протянув матери свёрток, прохрипел:

– На вот, мать, это теперь наше. Хотел пострелять всех фельшаров в больнице. Да что толку! A девку растить надо, она вся в нас – Семёновская.

Перекрестившись, Степанида приняла внучку и со вздохом спросила:

– Как назвал-то?

– Катериной, – крякнул Григорий.

– Царское имя, – всхлипнула Степанида. – Чего ж, царевна, тут теперь твой дом, а это сестра твоя, Светочка, – продолжила она, показывая малютке годовалую Верину дочку.

В далёкой таёжной глубинке проходило сиротское детство «лесной царевны». Работники песцовой фермы жили в посёлке из нескольких домов. Зимой их тесный мир уныло рисовался лишь чёрно-белыми линиями. К весне он вырастал, теплел серыми, голубыми, а после зелёными красками. Добротно сбитые из толстых брёвен дома пахли внутри таёжными ягодами, острыми соленьями, сдобой и бражкой – домашним вином. В каждом дворе возвышался сарай для мелкого скота и уютная банька. Песцов держали в огромных клетках, где они, сытно накормленные, нагуливали серебристый нежный мех.

Маленькая Катя помогала бабе Стёпе и, несмотря на тяжёлый труд и мерзкий звериный дух фермы, научилась примечать и наслаждаться всеми лесными радостями. Всё в этом царстве ей было знакомо: и радужно-хрустальный блеск таёжной зимы со звенящими от мороза ветвями сосен и кедров, и густо-зелёное чудо сибирского лета с дурманящим ароматом смолы и пушистого мха.

Юркая, гибкая, с нежным румянцем Катя напоминала цветок таёжного багульника, что вроде мал и неприметен, но так хорош своей необыкновенностью.

Когда ей исполнилось двенадцать, отец, ввалившись с мороза в избу, заявил:

– Катька! Завтра со мной на охоту пойдёшь.

– Не пушшу! Девка она и мала ишо! – запричитала Степанида.

– Ты, мать, муру-то не пори, – оборвал её Григорий. – Я с охотниками с восьмилетства. К этому занятию с детства привычка нужна. А что девка – да то лучше: у баб прицел острее. Ольга-то моя, царство ей небесное, соболя в глаз била.

Ледяным утром впервые почувствовала Катя вкус добычи. Ружьё казалось неподъёмным. Отец поучал, как с ним обращаться:

– Ты на ружо-то не дави – оно лёгкость любит, а мушку на вздохе бери. На выдохе тело завсегда слабеет – рука может дрогнуть. Зверью в морду целься, а лучше – в глаз, чтоб мех не спортить.

Заметив на сосне белку, отец, сделав знак молчать, прижался к дочкиной щеке, поправил ствол и нажал на курок её пальцем. От выстрела ударило в плечо. Громко заколотилось сердце. И Катя увидела кувыркающуюся по веткам белку.

– Ну вот и почин, доча! – усмехнулся Григорий. – Беги! Принеси!