Всеволод Крестовский - Очерки кавалерийской жизни

— Как! И ты тоже едешь?! — непритворно изумился поручик.

— А так! До Петерзбургу! Вже и балет достал сабе! В кимпания з вами!

— И тоже в первом классе? — подтрунил тот.

— Ну-у!.. Пфай!.. Сшто ви гаворитю! Я даже сшпигалсе! — выпучив глаза словно бы действительно в испуге, стал отмахиваться Ицка. — Уф первий класс!.. От-то!.. Чи я сдурел, чи сшто!.. Для сабе уф первий!.. Я сабе взял у третий, а каб еще бил читвортый, то я бы взял у читвортый… Жал, очин жал, сшто нет читвортый класс! — с легким вздохом сожаления покачал он головой, — То такий глупий перадок на тым зжалезном колею!.. Очин доволна глупий!

Затем, таинственно поманив к себе поручика и отведя его несколько в сторону, Штралецкий как бы под величайшим секретом и с опаской, чтобы кто не подслушал, заговорил ему шепотом:

— Зжвините, як вам сшто схочется, чи то покутить, чи то выпить сшто, то ви увсше сабе епрашуйте, сшто ви схочете; а на потом ви толке моргнить до мине, то я вже буду издес, при вашем особу, и я вже сшам буду заплатить у буфэт… Пизжалуста!

— Стало быть, я еду на полном твоем иждивении? — со смехом спросил поручик.

— Так. За маво кошту, як би то мой багаж, — подтвердил Йцка, — бо я зжнаю, ви такий блягхородный щаловек, ви мине не схочете абидеть, и ви мине будете отдавать увсше, и никакой сшпор, и никакой маровая сшюдья у нас не будет. Так?

— Быть по-твоему! — согласился Болиголова и, ничтоже сумняшеся, оба отправились в путешествие — один в первом, другой в третьем классе.

Приехали в Вильну, где вечерний пассажирский поезд стоит более часу. Путешествующая публика рассаживается за сервированными столами, причем немедленно же поднимается и обыкновенная стукотня ножей и вилок и беготня нумерованных фрачных лакеев с блюдами и тарелками. Здесь Болиголова, на беду Ицке, встретился со старыми знакомыми, гусарскими офицерами, которые стоят частью в городе, частью в ближайших окрестностях и вечно ко времени прихода поездов наезжают в вокзал ради собственного развлечения. Сели за ужин, потом явилось шампанское, а Ицка из отдаленного угла с затаенной тоской в сердце своем наблюдает и загадывает себе: потребует ли шампанского «пан сперучник» или не потребует? И когда потребует, то много ли потребует? И сколько ему, Ицке, за то заплатить придется?.. Потребовал!

— Огх!.. Айн бутелькес! — со вздохом мутящего сокрушения считает про себя Штралецкий. — Уй! Нох айн бутелькес! Цвай бутелькес! — хлопнув руками об полы и качая головой, шепчет он минут через десять.

— Эй, Ицка! Заплати там по счету! — кивнул ему поручик, окончив ужин, — и «гасшпидии» Штралецкий, несказанно обрадованный тем, что все его страхи и опасения ограничились только двумя бутылками, предупредительно спешит исполнить волю своего «багажа».

— Зжвините! Сшлюхайтю! — поспешая за ним после первого звонка, убедительно шепчет он на ухо с умоляющим видом. — Не кушийте вже болыш шимпаньскаго, бо оно для голова сшамаво паскудства! И мине не так дожалю, как ви будете незждаровий… Кушийте лепш водка, чи то киньяк с цукеркем, — сшами блягхородни напитке!

И всю дорогу, на каждой станции, где только есть буфет, Ицка непременно выскакивает из своего вагона и начинает расхаживать по платформе мимо купе, занятого его живым «багажом». Иногда «багаж» выходил, и тогда Ицка уже знал свою роль и вытаскивал бумажник; иногда же не выходил — и «гасшпидин» Штралецкий с облегчением и временно успокоенным сердцем возвращался в свой вагон в ожидании дальнейшего томления перед следующим буфетом.

И таким-то образом приехали они наконец в Петербург. Предупредительный и расторопный Ицка тотчас же сам и карету нанял, сам и багаж получил, и от всех мелочных хлопот избавил своего клиента, и только когда все уже было у него готово и все исправлено, спросил его, приподнимая шапку:

— А до каково гасштиницу прикажетю?

— В Бель-вю пошел, на Невский.

— В Бель-вю, сшлюхай! — не без гордого сознания собственного достоинства повелительно крикнул он извозчику, взгромоздясь с чемоданами к нему на козла, йцка был теперь горд и весел сознанием, что и он «тоже уф сшталицу», и притом «ехаит уф каретах» и, стало быть, может впоследствии у себя дома рассказывать «увсшяким сшволочам», как это он «бил на сшталицу» и как в каретах ехал.

Был у Болиголовы в Петербурге довольно близкий родственник и в то же время добрый друг, который занимался изданием одного весьма скромного распространенного журнала. На этом-то родственнике главнейшим образом и зиждились все надежды, планы и расчеты поручика; к нему-то он и поехал тотчас же, едва успел переодеться с дороги. После первых родственных приветствий и объятий причины приезда в Петербург были объяснены немедленно, тем более что родственник-редактор был уже заранее ознакомлен с этими причинами из писем поручика.

— Мм… Вот видишь ли, — заговорил он, несколько морщась и дружась, — в данную минуту дела мои несколько плоховаты: журнал идет мм… тово… то есть так себе, ни шатко ни валко, а коли говорить откровенно, то более, пожалуй, что и валко… Подписка слаба, сотрудники, бумага, типография, то да се … Одним словом, не в авантаже обретаемся.

Болиголова при этом сюрпризе подсвистнул и, что называется, повесил нос на квинту.

— Но… это, в сущности, ничего не значит! — ободрительно продолжал редактор. — И я надеюсь, что могу помочь тебе во всяком случае.

— То есть как же это? — воспрянул духом поручик.

— А вот, видишь ли, есть тут у меня один… По части искусства пишет…

— Искусства деньги занимать, что ли? — улыбнулся Болиголова.

— Мм… н-нет, по части искусства вообще: о живописи, о скульптуре и музыке… больше всего все это с эстетической стороны… с высоты вечных идеалов…

— Ну, так что же? — спросил поручик. — При чем тут идеал и эстетика?

— А при том, что он в то же время очень полезный человек…

И я сам иногда в крутые минуты у него пользуюсь.

— Идеалами?

— Нет, деньгами.

— В займы дает, что ли?

— Да, на солидные проценты и под верное обеспечение или под верное поручительство.

— И идеалы сему не препятствуют?

— Нимало! Напротив, очень помогают. Я за это доставляю ему авторское удовольствие видеть свои статьи и свое имя в печати.

— И стало быть, твое поручительство имеет требуемую силу?

— Мм… В известной степени да.

— Так поручись за меня, голубчик! Ты сам ведь знаешь, что из деревни через четыре месяца…

— За этим дело не станет, — перебил редактор, — но… надо, чтобы ты сам ему понравился.

— Кому?

— Да все ж ему, сотруднику.

— Это зачем же?

— А затем, что он требует известного уважения к своей особе да еще солидарности со своими убеждениями, а главное, почтения к его познаниям и таланту.